Моему отцу, Якобу Гершковицу, было сорок четыре года. Он служил в синагоге, привык руководить людьми и помог племяннику, Шони, стать старшиной вагона. Стих из Поучений отцов «Там, где нет людей, старайся быть человеком», в точности подходил к нему. Он доказал, что и в самые суровые времена можно проявлять человечность и помогать другим.
Кто-то покопался в своих пожитках и достал шерстяное одеяло.
Простите, снова позвал мой отец, у кого-нибудь есть молоток? Гвозди? Ведро?
Кое-как, без молотка и гвоздей, мой отец с Шони умудрились повесить одеяло в углу вагона так, что получилась туалетная кабинка. Но что делать с ведром, которое быстро переполнялось?
Ведро надо выливать наружу, сказал кто-то из мужчин.
Кто-то предложил забраться к другому на плечи, взять полное ведро, и вылить его содержимое в окно через железную решетку. Однако их попытка не удалась; они пробовали снова и снова, но ничего не получалось, а поезд все ехал вперед.
У кого-нибудь есть газета? спросили Шони и мой отец, надеясь с помощью газеты направить поток из ведра в нужную сторону.
Газеты ни у кого не оказалось, и вагон становился все грязнее, пропитываясь отвратительным запахом. Время от времени поезд останавливался на станциях, и каждый раз мы надеялись, что получим, наконец, воду и сможем опустошить ведро, но двери вагона все три дня оставались заперты.
Бывало, что поезд ждал когда-то недолго, когда-то подольше, вероятно, чтобы разминуться с другим составом. На некоторых станциях добрые люди, жившие поблизости, совали нам через решетку хлеб или вареные кукурузные початки. Все набрасывались на еду, и она исчезала за пару мгновений.
Каждый раз, когда поезд останавливался на станции, мы замолкали, пытаясь расслышать, на каком языке говорят снаружи, но обычно людям не позволяли подходить близко к вагонам, и мы так и оставались в неведении.
Всю поездку нас сопровождали плач и всхлипы. Люди засыпали, стоя на ногах. Иногда стоявшие менялись местами с теми, кто сидел, но спокойствия в вагоне было не дождаться.
Мы все время пытались угадать, в каком направлении едем. Мы не видели ни солнца, ни луны, ни звезд. Казалось, что вся природа и весь мир обернулись против нас.
Окна были узкие, и когда кто-нибудь пробовал выглянуть наружу, другие тут же начинали кричать, чтобы он отошел, потому что остальным нечем дышать. Один раз, когда кому-то все-таки удалось увидеть клочок пробегающего мимо пейзажа, этот человек объявил: «Мы в Польше». Мой отец тоже выглянул в окно и подтвердил: «Мы в Польше».
Человеку сложно поверить, что его отправляют на смерть без всякой вины и без каких-либо объяснений. Человеческий ум не может этого охватить. Возможно, по этой причине, несмотря на мучительное путешествие, мы все еще не лишились надежды и испытывали робкий оптимизм.
Когда нас впервые выволокли из наших домов, среди евреев прошел слух, что нас отправляют за Дунай в какое-то место под названием Дона-тул («за Дунаем» на венгерском), где в болотах находятся торфяники. Мой отец с соседями обсуждали, что, вероятно, всех евреев свозят туда, чтобы мы осушили болота и наладили сельское хозяйство. Мой отец с друзьями были уверены, что мы справимся с такой задачей. Сегодня мне известно, что в тот период из Венгрии ежедневно отбывало четыре поезда, и в каждом было по три тысячи евреев. Всего из Венгрии выехало 147 поездов, которые вывезли около 450 тысяч венгерских евреев. В предыдущие месяцы мы подвергались антисемитизму, мирились с горечью и страданиями в Мукачевском гетто и слышали, что в украинских деревнях евреев убивают, а трупы сваливают в ямы, но если бы кто-то сказал людям в нашем поезде: «Послушайте, большинство из вас умрет в течение часа после прибытия в пункт назначения», мы посмотрели бы на него, как на умалишенного.
Периодически во время той поездки в вагоне возникали стычки. Одна произошла, когда четырнадцатилетний мальчик привязал свои ботинки за шнурки к решетке на окне. С раскачиванием вагона узел ослаб, шнурки развязались, и ботинки упали, ударив мою мать по лицу. На ботинках были металлические пряжки. Пряжка ударила маму в глаз, и она начала плакать. Отец осмотрел рану, дал маме носовой платок и заверил ее, что ничего страшного не произошло, на следующий день от удара не останется и следа. Но люди в вагоне в гневе набросились на мальчика, собираясь его побить. Мой отец пожалел его и попытался успокоить остальных. Он сказал разъяренной толпе: «Я сам с ним разберусь. Я знаю, как воспитывать молодежь». С большим трудом ему удалось удержать остальных от нападения на мальчика, сына вдовы. Остаток поездки отец продолжал защищать его от других пассажиров. Моя мама оправилась, хотя глаз у нее заплыл, и под ним остался синяк.
Путешествие было ужасным, но никто в нашем вагоне не умер. И вот теперь, когда оно подошло к концу, мы, восемьдесят четыре человека, стояли перед запертыми дверями, в тревоге ожидая, когда они откроются.
Прибытие в Аушвиц
Сара Лейбовиц
Ожидание показалось мне бесконечным. Люди шикали друг на друга: «Тише! Тише! Давайте послушаем, на каком языке говорят снаружи». Но мы ничего не могли расслышать. И понятия не имели, где находимся.
Внезапно засов скрипнул, двери открылись, и до нас донеслись голоса, говорившие на немецком. В вагон ворвался свежий воздух и, смешавшись с вонью внутри, достиг моих ноздрей и заполнил легкие. На меня упал лучик света, пробившийся между головами остальных, и я увидела, какой прекрасный и погожий сейчас день. Откуда могло взяться столь чудесное солнечное утро?
Мальчики лет четырнадцати-пятнадцати в тюремных робах в серо-синюю полоску и таких же полосатых арестантских шапочках начали забираться в вагоны. Они выгоняли нас наружу, повторяя: «Ничего не берите с собой. Вещи оставьте здесь».
Моя мать сказала мне и моим братьям:
Дети, быстро наденьте по три рубашки, потому что вещи надо оставить здесь. То, что на вас, можно взять с собой.
Она помогла нам вытащить одежду из узлов и нацепить на себя.
Мальчики торопили нас, не позволяя задерживаться в вагоне. Они отказывались что-либо говорить, как будто им велели ничего не объяснять новоприбывшим и не рассказывать о месте, где мы оказались. Единственное, что мы слышали от них: «Наружу! Живо!»
Мой отец оттеснил одного из них в угол вагона, положил руки ему на плечи и попросил рассказать, что это за место. Мальчик что-то ответил ему. Похоже, он сказал правду, потому что до того момента отец говорил нам и остальным пассажирам одеться теплее и рассовать хлеб, если он у кого-нибудь остался, по карманам. Но после разговора с мальчиком он стал вести себя по-другому, тихонько говоря: «Ничего не надо брать. Мы выйдем сами, а вещи нам привезут позже».
Кто-то спросил отца: «Как они узнают, какой мешок мой?» Не представляю, что мой отец думал в ту минуту и через что он проходил. Хоть он и знал, что мы прибыли туда, где убивают евреев, он ничего не мог поделать, не говоря уже об организации восстания или побеге. Большинство пассажиров составляли женщины, дети и старики больные и слабые. Никто из нас не смог бы восстать или сбежать. Очевидно, по этой причине отец скрыл от матери и остальных пассажиров страшную тайну, которую сообщил ему мальчик.
Поскольку у вагона не было ступенек, мы не знали, как вылезать. Подростки спрыгивали на землю, но старики, беременные и женщины с маленькими детьми выбирались с трудом. Некоторые падали; всем было тяжело спускаться.
Мы были грязные, провонявшие, голодные и слабые. И все равно мы надеялись, что приехали туда, где кто-то нас ждет, небо было голубое, солнце радостно светило, нас окружали деревья и трава, и нам казалось, что мы достигли красивого благополучного места и что очень скоро сможем вымыться, поесть и снова стать человеческими существами. Мы понятия не имели, что оказались в аду. Мы не знали, что через полчаса из всех нас в живых останется лишь несколько человек.