Моя мать, Блима Гершковиц из семьи Гелб, родилась в деревне Комят ей было тридцать восемь лет. Моей сестре Рахили четырнадцать, моему брату Элиезеру двенадцать, брату Йозефу-Шалому десять, сестре Фейгеле восемь, а самому младшему, Азриэлю Цви три года. Наша сестра Песси умерла четырьмя годами ранее, в девятимесячном возрасте.
Пока мы вылезали из вагона, мама сильно волновалась за мою сестру Рахиль, у которой была серьезная рана на ноге. Она получила ее в Мукачевском гетто, и за три дня езды на поезде рана воспалилась, а нога опухла. Мама ожидала, что мы вскоре окажемся там, где она сможет отыскать таз, наполнить его водой и с мылом вымыть сестре ее раненую ногу. Она надеялась, что там будут доктор или медсестра, которые дадут ей лекарство.
Рахиль была выше меня ростом и выглядела старше. Другие дети, когда хотели меня подразнить, говорили: «Она старше, чем ты». Мы были с ней лучшими подругами. И вообще, я очень любила своих братьев и сестер.
Мама беспокоилась еще и насчет синяка у себя под глазом, который получила, когда ей на голову упали ботинки.
Синяк сильно видно? спрашивала она нас.
Она была красивой женщиной, с большими зелеными глазами, и понимала, что в этом незнакомом месте, куда мы приехали, важно выглядеть здоровой и крепкой. Возможно, она инстинктивно сознавала, что тут не стоит показывать слабость.
Спустя пять минут после высадки из вагона мы заметили человека, стоявшего на другом краю платформы в окружении солдат мужчин и женщин. Мой брат сказал:
Кажется, там кто-то стоит на стуле.
Наверное, это из-за маленького роста, предположила моя мама и стала смотреть в ту сторону.
Никто из нас не мог и вообразить, что мужчина, стоявший в окружении солдат и принимавший длинную очередь новоприбывших, иногда сам Йозеф Менгеле, иногда другой офицер-нацист, определял, кому остаться в живых, а кому умереть. Мужчина стоял, держа в руках трость, как будто дирижировал сатанинским хором, определявшим человеческие судьбы.
В воздухе витал странный запах, который в свои первые часы в Аушвице я никак не могла распознать. Дым поднимался из труб высоко в небо, но я не знала, что это означает.
Отца отделили от нас и отвели в сторону с другими мужчинами.
Внезапно мама начала выкрикивать имя моего десятилетнего брата, Йозефа-Шалома. Он потерялся в толпе, а поскольку народу было очень много, его никак не получалось отыскать. Мама в панике звала его, но брат не показывался. Даже сегодня я все еще надеюсь, что позднее они встретились.
Мы пошли вперед в длинной череде женщин и детей; рядом шла очередь из мужчин и мальчиков-подростков. Отовсюду неслись рыдания и всхлипы. Солдаты стояли по сторонам, держа на поводках страшных собак, которые только и ждали, что их спустят и дадут приказ атаковать нас.
По обеим сторонам высились заборы из колючей проволоки, но других заключенных мы не видели вероятно, в это время дня они сидели в бараках.
Когда мы дошли до конца очереди, женщина в военной форме быстро подошла ко мне и толкнула вправо.
Моя мать, которая в детстве ходила в австро-венгерскую школу в Комяте и говорила по-немецки, вежливо попросила солдат не уводить меня, потому что я ее дочь.
Солдаты подняли приклады винтовок и уже собирались ударить мою мать. Я взмолилась:
Мама, это неважно, только бы они тебя не били.
Моя мама согласилась:
Иди, чтобы и тебя они не били тоже, ответила она.
Тем временем солдаты забирали из очереди еще людей. Рядом с нами стояла семья из Комята с десятью детьми, мать которых скончалась месяцем ранее. У них забрали старшую дочь, Рухи Кляйн, которой было восемнадцать лет, и отогнали вправо. Та начала кричать своим младшим братьям и сестрам:
Мои сиротки!
Моя добрая мама увидела, что Рухи сейчас побьют, и сказала ей:
Рахиль, ты иди на другую сторону и присмотри за Сури ради меня, а я присмотрю за твоими.
Она сразу же собрала маленьких сирот вокруг себя и взяла их за руки.
Напоследок мама успела обернуться ко мне и прокричать:
Увидимся вечером!
Это были последние слова моей матери: «Увидимся вечером!»
Семьдесят лет спустя
Эти Эльбойм
Как представительница второго поколения, пережившего Холокост, я проходила через него по-разному в разных возрастах.
Когда я была ребенком, то думала про себя: я спрыгнула бы с того поезда, сбежала бы через окно и пускай бы я оцарапала колени или сломала ногу. Я приземлилась бы на насыпь, перекатилась по ней и бросилась бежать в лес. Присоединилась бы к партизанам, жила бы с ними, научилась сражаться с нацистами, стрелять из пистолета и мужественно боролась бы за право быть человеком и продолжать жить. Я не пошла бы в газовую камеру. Нет, они не затащили бы меня туда.
Когда мне было пятнадцать с половиной, я думала про себя: я бы поступила, как моя мать, которой тогда было столько же, сколько мне. Я не стала бы спрыгивать с поезда, потому что не смогла бы бросить моих родителей, братьев и сестер. Я не смогла бы жить с сознанием того, что оставила их, а сама спаслась. Я поехала бы в Аушвиц со своей семьей и наверняка пережила бы первоначальный отбор. Я проводила бы дни в Аушвице с мужеством, силой и мудростью, как моя мать. Я смотрела бы по сторонам внимательным острым взглядом, стараясь найти путь к выживанию. Я не сдалась бы и не погрузилась в отчаяние. Я делала бы все, чтобы остаться в живых. Или если подумать получше почти все.
Когда мне было двадцать три и мне впервые дали на руки моего новорожденного сына, я думала про себя: если бы в этот момент я спускалась с поезда, нацисты наверняка отняли бы у меня ребенка и дали кому-то из матерей, чтобы та унесла его в колонне женщин и детей. А меня оттолкнули бы в сторону, к тем, кто прошел отбор и был признан годным к работе. Но я не смогла бы расстаться с моим сыном. Я бы увернулась и побежала к той колонне, идущей в неизвестность. Я качала бы моего ребенка на руках, входя с ним в газовую камеру. Я не смогла бы жить, зная, что мой сын убит.
Когда мне было тридцать восемь, я думала про себя: сейчас я в возрасте моей бабушки Блимы Гершковиц, да отомстит Господь за ее кровь. Она приехала в Аушвиц с шестью детьми. И в этом возрасте у меня тоже было шестеро детей.
Спустя еще десятилетие с небольшим, когда мне исполнился пятьдесят один год, я думала про себя: моя вторая бабушка, Шейндель Лейбовиц, да отомстит Господь за ее кровь, прибыла в Аушвиц в этом же возрасте, будучи матерью десятерых и бабушкой четверых. Нацисты обеих моих бабушек сочли престарелыми, негодными для физического труда, и потому немедленно отправили в газовые камеры. Возможно, в моем нынешнем возрасте они отправили бы туда и меня.
В любом возрасте человек может представить себя на месте тех, кто оказался в Аушвице.
Первые часы в Аушвице
Сара Лейбовиц
Две очереди, из мужчин и из женщин, двигались вперед, постепенно отдаляясь от нас. Я осталась на платформе с другими девушками, которых вывели из строя. Кажется, не больше одного процента из приехавших оказались справа вместе со мной. Я не знала, хорошо это или плохо. И надеялась, что позднее мы еще встретимся.
Вокруг нас с сиротливым видом лежали узлы и чемоданы, выброшенные из вагонов. Нам велели построиться в колонну по пятеро. Мы стояли и ждали. Я изголодалась, хотела в туалет, была вся грязная и напуганная. Внезапно я увидела отца. Он стоял вместе с мужчинами, которых вывели из общего строя, неподалеку от меня. Я вырвалась из колонны и бросилась к нему. У него оказалась бутылка воды, и он дал мне попить. Из нашего тюка он вытащил немного хлеба и смальца (гусиного жира), который дала ему сестра, Фейге Соломон, мать Шони, когда он вылезал из поезда. Он обмакнул два кусочка хлеба в смалец и дал их мне. Я немного подкрепилась.