Неужели я настолько нахожусь во власти стереотипов? И мой крутой Canon нацеливает свой объектив и следует за фигурами легкими, воздушными, облаченными в летящие платьица или нечто, почти не похожее на одежду. По крайней мере, не скрывающее тело.
Такой фотоаппарат, как у меня, обычно используют профессионалы, а я всего лишь любитель, не решившийся шагнуть за мечтой. Плевать. Поздняк метаться.
Как и отец с Ольгой, я живу в Хамовниках на Остоженке, потому, выйдя из дома, я сперва побродил по старым переулкам, снимая все, за что цеплялся взгляд. У людей я разрешения не спрашивал: стоит мне улыбнуться, и смягчаются даже брутальные мужики.
Вскоре я добрался до Сивцева Вражка, о котором сначала прочитал у Каверина в «Двух капитанах», потом уж побывал Детство я провел с мамой (и ублюдком Коноваловым) в Бибирево. До сих пор помню наш двор среди «панелек», хотя пора забыть его, как страшный сон. Но память зачем-то хранит слепки облупившейся краски на трубах-поручнях качелей; продольные царапины, которыми были испещрены бортики песочниц; пыльные подорожники Мы плевали на них, очищая, и прилепляли к ссадинам на коленях. Знала ли мама, что я каждый день рисковал подхватить столбняк или еще какую-нибудь хрень?
Арбат я стараюсь проскакивать не останавливаясь, там слишком много туристов. Запах денег вытеснил свежий воздух, хотя улица пешеходная. К коже липнут взгляды провинциалок, устремленные ко мне, будто на моем лбу прописка проступает Алчные ухмылки, искаженные завистью морды. Озвереть можно! А это со мной на раз происходит, так что лучше держаться подальше.
А вот многолюдье Поварской меня не отвратило, народ там забавный, богемный гнесинцы. За ними любопытно наблюдать через объектив, ловить выражения, не предназначенные камере. Паясничали дурачки, цепляли маски, им вовсе не предназначенные, но, кажется, не понимали, как смешны в чужих личинах.
И в то же время в их кривляньях мне всегда видится некая трогательность. Будто за детсадовцами подглядываешь Опять мне подумалось о брате. С чего вдруг я стал вспоминать его? Из-за Мишки, с которым так возится Женя? Реально пытается спасти его будущее. Пожалуй, никто из моих знакомых не делал подобного для чужого ребенка Для своих-то не делают!
Поймал себя на том, что всерьез забеспокоился: перевели пацана на художественное отделение или нет? Вот же бред! Сроду не путал реальности, в каком состоянии ни оказывался бы. А тут обычные сны
Откуда, черт, взялось ощущение, точно эти призрачные люди существуют на самом деле?! Дергают гитарные струны, месят глину, обсуждают что-то Да не «что-то»! Я запомнил каждое слово, и это уже дико, ведь обычно к обеду из моей головы вылетает то, о чем еще утром говорили на планерке.
А ведь это имеет значение для моей работы, надо слушать, запоминать. Или, на худой конец, включать диктофон, чтобы не пропустить то, что может меня закопать заживо.
С другой стороны, все, что я слышу во сне, неважно. Абсолютно неважно.
* * *
Я просыпаюсь, но лежу, не открывая глаз, боясь спугнуть невероятный сон о Москве, в которой была-то всего раз вместе с одноклассниками мы провели в столице зимние каникулы. Столько лет прошло, а я сразу узнала Арбат живой, поэтичный, прекрасный! Слышала, что москвичи долго не принимали его «офонаревший» облик, а мне арбатские светильники показались очень даже милыми. Но я сибирячка, наверное, мы все видим иначе
Помню, как на Арбате мне захотелось отделиться от ребят и окунуться в московское одиночество, не холодно-тоскливое, а радостное. Но я побоялась потеряться, и сожаление об этом время от времени поднимает голову. Хотя каждая минута, проведенная в Главном Городе, осталась в памяти теплым светлячком, которого я иногда извлекаю из груды воспоминаний, рассматриваю, любуюсь.
Самое забавное вовсе не то, что я оказываюсь в Москве. И даже не то, как отчетливо помнится этот сон, со всеми запахами и отзвуками голосов, чего обычно со мной не бывает ночные видения улетучиваются из памяти уже в тот момент, когда я открываю глаза Но сильнее всего на этот раз поражает то, что я не я в том сне. Возникло ощущение, будто каким-то образом я вселилась в тело красивого парня замечаю «свое» отражение в витрине: мягкие губы, трогательные ямочки на щеках, прямой нос, высокий лоб, пшеничные волосы. Но главное глаза. Серо-голубые, узорчатые, доверчивые, как у ребенка Их невозможно разглядеть в отражении, но я помню эти глаза, значит, в этот момент я уже оказалась вне его тела и взглянула со стороны. Взглянула и обмерла
Как это получается у природы? Нельзя сказать, что его черты идеально-правильны, но их сочетание обворожительно настолько глаз не отвести. Впервые пробуждение вызывает у меня отчаяние до стона: хочется продлить очарование, чувствуя, как тоскливо щемит сердце: не мое И моим не будет никогда. Похоже, это и называют «сладкой болью».
Только он не дает мне возможности упиться ею. Этот парень и не смотрит на себя По витрине взглядом вскользь, а потом, даже не заметив собственного отражения, прищуривается на старинную, изрядно пожелтевшую лепнину особняка. В эти минуты я вижу мир его глазами и через объектив дорогущего аппарата, висящего у фотографа на шее. Это так странно и завораживающе!
С Арбата он уже свернул, бредет какими-то улочками, названия которых я не знаю, а ему нет нужды смотреть на таблички с адресами, все названия давно известны. Москва его город. Не могу объяснить, как я почувствовала это Может, потому, что он (и я с ним) ничему не удивляется, хоть и выискивает неожиданные детали: причудливые наряды подростков и шляпки старушек; лица малышей, погруженных в познание мира; презрительные кошачьи взгляды.
Неожиданно в заднем кармане его джинсов оживает телефон, и я ощущаю вибрацию. Это уже нечто сверхъестественное, я даже пугаюсь в первый момент. Но уже в следующий миг любопытство вытесняет страх: «А мне удастся услышать то, что ему говорят?»
Голос в трубке оказывается мужским, в нем чудятся теплые нотки:
Привет, Макс! Зайдешь на обед? Оля приглашает.
Макс. Я не забуду.
Она готовит медальоны из телятины
В этот момент Макс замечает голубей, эполетами сидящих на плечах небольшого памятника Пушкину, улыбается и снимает их одной рукой. В трубку отвечает столь же приветливым тоном:
Спасибо, пап! Но я забурился с фотиком, а это надолго, ты же знаешь. Обедайте без меня. Ольге привет!
Почему-то мне приятно то, что они близки с отцом так же, как и мы с моим папой, и все знают друг о друге. Только настораживает прозвучавшее имя явно речь идет не о матери Макса, не стал бы он называть ее по имени, мы ж не в Америке Его родители в разводе? У отца новый брак? Но сын принял это, судя не только по тону разговора, обедать в новой семье отца для него, похоже, обычное дело.
Мы с Максом (или все же он?) уже сбегаем по ступеням подземного перехода и оказываемся на другой стороне Нового Арбата, но шумную улицу он отвергает, сворачивает на боковую. Название прочесть не успеваю, зато улавливаю, что здесь ему нравится: каждая улыбка Макса рождает теплую волну, которую я странным образом ощущаю и тоже улыбаюсь в ответ. Если, конечно, спящий человек может улыбнуться
Мимо стремительными стрекозами проносятся музыкальные фразы, не связанные друг с другом, разнородные, но вместе с тем не создающие дисгармонии. Где же мы?
Нет, даже не допускаю мысли, что могу управлять Максом, и все же почему-то он поворачивается, когда я умоляю его взглянуть на здание, из которого доносится музыка. И ахаю, узнав знаменитый бронзовый памятник Елене Фабиановне Гнесиной, который много раз видела на фотографиях. Разве можно забыть этот крылатый рояль?