А сюда-то как попал?..
Так ведь при регине богобоязненной, православной, кою славяне Ольгой, по темноте своей зовут, а по закону она есть Хельги Елена, жилось в Киеве православном сносно. И крестились многие, и паства была, и Хельги-регина нас всем одаривала и кормила. Но Господь взял ее в чертоги свои, и княжить стал ее закосневший в язычестве сын Святослав. Сей был дик и свиреп! И, кроме войны, ничего знать не хотел. Да и воевал-то все непутём Все в местах отдаленных, а вотчины своей не берег! Так и сгинул на перекатах днепровских. Сказывают, печенег Куря из его головы чару сделал да вино пьет.
Тьфу! дружно плюнули оба монаха. Погоди, будет этому Куре за деяния да волхвования колдовские
А по мне, так и поделом Святославу. При нем такие гонения на христиан в Киеве пошли, что почище хазарских погромов будут. Славяне да варяги в истуканов своих веруют почти что одинаково. Вот они без Хельги-то регины меж собой живо сладились да и почали христиан имать да в жертву приносить, а живых хазарам торговать, а то и сами за море везлиВот и побежала братия киевская куда глаза глядят в леса да пустыни Тако и я здесь оказался.
Однако же он сокрушил Хазарию котел зла бесовского и разврата сатанинского, возразил один из монахов. И грек догадался, что монах в мирской своей жизни был воином и, должно быть, ходил со Святославом громить и жечь столицу Хазарии Итиль-град.
Да где же сокрушил? возмутился грек. Только стены градские разрушил да дворцы их пожег. А Хазария как стояла, так и стоит. Как творила зло во славу сатаны, как торговала зельями, да шелками, да рабами, отовсюду ведомыми, так и торгует.
Однако от Святослава-князя, не унялся калика, киевский каган кагану Хазарии дани не платит.
Сегодня не платит, а завтра придут вои хазарские, пожгут стольный Киев-град и станут дань взимать как прежде, как триста лет взимали!
Да не платил Киев дани триста лет! вяло возразил монах.
Триста не триста, а платил! А что Святослав Итиль пожег продолжал грек. Был я в том Итиле. Сие есть град и на городище не похожий! Стены хоть и высоки и толсты, да глинобитные, а строения все деревянные, а крыши войлочные! Такой-то хоть сто раз жги он, глазом не моргнешь, опять отстроится.
Не стенами крепок град, но воинством! Спарта эллинская и вовсе стен не имела, но войско стеною было ей несокрушимою, сказал скрытую похвалу греку, за тридевять земель от Эллады ушедшему нести слово Христово, второй монах. Еще Хельги-старый, воевода Рюрика, конунга русов, Итиль разорил да всех иудеев в Киев на телегах привез.
На горе себе! завопил грек. И тогда Итиль отстроился, и Хазария, как феникс-птица, из пепла восстала, и зло от нее не преуменьшилось. Идут караваны рабов из Итиля и в Мадрид, и в страны далекие, восточные, где их на шелк меняют да на блудниц искусных азиатских, на танцовщиц. А Киев-град весь в долгах у общины иудейской хазарской да на виду у Хазарии, как на ладони. В Итиле про каждый чох княжеский на другой день знают. Потому и пришлось Ольге за море в Царьград за помощью бежать, что на своих киевских воев надежа мала.
Не скажи! закипятился калика, что со Святославом Итиль громил. Не скажи
Но товарищ его перебил, видя, что спор разгорается и ни к чему хорошему не приведет:
А кто у вас княжит либо воеводит? Кто во граде вашем набольший?
Да несть у нас ни князя, ни воеводы его, прихлебывая молоко из глиняной чаши, спокойно сказал грек.
Как так?
Сказано вам: народ тут пришлый. От разных языков, и едина у него только вера православная. Вожди, кои и были, так все перемерли А оно и к лучшему. Несть во граде нашем ни при, ни замятни княжеской! Никто супротив другого не возвышается.
Тело венчает глава, а страну князь! Разве можно без главы?
И мы не без главы. У нас глава старейшина. Да Совет мужей мудрых, годами преклонных, в коих страсти утихли от множества лет и молитвы христианской, а мудрость прибыла и умножилась от опыта житейского и слова Божия.
А кто воев водит? Чаю, не без войны живете?!
Кругом опасно живем! вздохнул грек. И болгары камские нападают, и мурома соловая-белоглазая по лесам разбойничает, людей имает да не то хазарам, не то варягам продает
А во граде Муроме, слышно, князь сидит от Киева? Что ж он смерды не блюдет?
Какой он князь! Огнищанин княжеский! И дружина у него варяги да иудеи, два жида в три ряда! Мы и не град, а селище, но много как его воистее. Он сам дани просит да полюдьем примучивает, а защиты от него никакой! Только на себя и надеемся.
А среди воев кто набольший?
Да был Илья. Хоть и годами не стар, а таков воитель и здоров телом преужасно
Погиб, что ли? Ты сказываешь «был»? встрепенулись монахи. А ноне он где? Видно было, что про Илью они слышали, а может, к нему и шли.
Да не мертв он нынче и не жив, в расслаблении пребываетУж который год в расслаблении: ни руками, ни ногами не владеет.
Монахи глянули друг на друга и, не сговариваясь, торопливо прошли в церковь и пали перед алтарем.
«Вот оно, видение игумена нашего,» только и услышал греческий священник сказанные одним из калик, будто про себя, слова.
Удивительна была молитва монахов. Молились они молча, истово, без славословия и пения. А вставши с колен, оборотились к греку:
Веди к сидню вашему. Где он? Где родители его?
Родители-то в лесу, на расчистках лес под пашню выжигают. Во граде только дружина малая. Все наши карачаровцы тамо, а Илья-то где? В бане своей сидит. Куда он денется? Как он расслабленный! торопливо толковал грек, едва поспевая за каликами, которые шли мимо землянок, огнищ и строений так, будто знали дорогу сами.
Дивился грек перемене в них. Словно огонь запылал в монахах, и в сумраке надвигающейся ночи странно светились их бледные лица с широко распахнутыми глазами.
Муромский сидень
Не в избе, но в стоящей на толстых сваях баньке пребывал, ради немощи своей, карачаровский сидень Илья. Грек священник еле поспел за каликами, когда споро и ловко, перепрыгивая через огородные грядки с буйно возросшей капустной рассадой, подошли они к заволочному оконцу и пропели:
Слава Господу и Спасу нашему Иисусу Христу!..
Во веки веков, тяжко и низко простонал голос за неохватными бревнами банного сруба. Кто здесь?
Калики перехожие, монаси с печор киевских. Притомились, пообились в пути немереном, подай испить водицы странникам, Илюшенька
Ничего не понимал грек в этом странном разговоре-перепеве, но и сказать ничего не мог точно столбняк на него нашел. Торчал посреди огорода будто пугало.
Рад бы услужить вам, люди добрые, да ноне я в немощи. Ни руками, ни ногами не владею. Не прогневайтесь и мною не погнушайтесь: не побрезгайте, ради болезни моей, пойдите возьмите ковшик да сами водицы и налейте.
А был бы здрав, Илюшенька, не погордился бы странникам убогим услужить? спросил один из монахов.
Чем гордиться-то? удивленно спросил-пророкотал голос за стеной. Я не князь, не кесарь Я сын христианский, и все люди дети Христа и Бога нашего, чего чваниться?..
Была бы прежняя моя сила, не гнил бы я в бане заживо. Заходите, божьи люди, коли немощи моей не гнушаетесь.
Монахи, согнувшись, посунулись в баньку. А грек так и остался стоять столбом, не в силах с места стронуться. Во мраке баньки мерцала лампада перед иконою да струился из двух заволочных оконцев слабый свет. А рядом с каменкой, на полке полулежал-полусидел в белой чистой рубахе до колен, немощный Илья.
И почто ж ты, Илюшенька, в баньку забился, от людей хоронишься? спросили монахи. Стыдно на людях быть в таком художестве. Раньше одной рукой семерых валил, а ныне комара отогнать не могу. Вона, едва-едва руками двигаю, грех сказать: порток завязать сам не могу. А здеся, в баньке, жене моей обмывать меня сподручнее, я ведь, всхлипнул