Я знал, как нужно себя держать. Ни слова о делах, никаких грубых намеков; сегодня нужно забыть обо всем и о необычайных способностях Розы, принесших ей кличку Железный Конь, и о своеобразных диспутах на любовную тему, которые вели между собой скототорговец Стефан Григоляйт и Фрицци, и о предрассветных плясках Кики. Беседа, которая здесь лилась, была достойна любого дамского круга.
Ну как, все уже приготовлено, Лили? спросил я.
Она кивнула:
Приданым я уже давно запаслась.
Приданое чудо, сказала Роза. Есть даже кружевные салфетки.
А зачем нужны кружевные салфетки? спросил я.
Да ты что, Робби! Роза посмотрела на меня с такой укоризной, что я немедленно заявил, будто вспомнил. Ах да, кружевные салфетки, как же, как же, ведь это они, стражи мебели, были символом мещанского уюта, священным символом брака, утраченного рая. Ведь никто из девиц не был проституткой по складу своего темперамента, все они были жертвами краха обывательского существования. Их заветной мечтой была супружеская постель, а не ложе порока. Но они никогда не признались бы в этом.
Я сел за пианино. Роза уже давно ожидала этого. Она обожала музыку, как и все девицы. На прощание я еще раз сыграл все ее и Лили любимые песни. Для начала «Молитву девы». Название, правда, не слишком соответствовало заведению, но на самом деле то была лишь бравурная пьеска с надрывом. Затем последовали «Вечерняя песня птички», «Альпийские зори», «Когда умирает любовь», «Миллионы Арлекина» и под конец «Тоска по родине». Ее особенно любила Роза. Ведь проститутки самые закаленные, но и самые сентиментальные существа на свете. Все дружно пели. Педераст Кики вторым голосом.
Лили стала собираться. Ей еще нужно было заехать за женихом. Роза пылко расцеловала подругу.
Счастливо, Лили. Смотри только не поддавайся ему!
Наконец Лили, нагруженная подарками, ушла. У нее было совершенно другое лицо, чем всегда. Разрази меня гром, если это не так. Резкие линии, проступающие у каждого, кто сталкивается с человеческой подлостью, словно бы стерлись, черты стали мягче, в лице действительно появилось что-то девическое.
Мы стояли в дверях и махали вслед Лили. Внезапно Мими разревелась. Когда-то и она была замужем. Ее муж умер на фронте от воспаления легких. Если бы он погиб, она бы получала небольшое пособие и не очутилась бы на улице.
Роза похлопала ее по спине.
Ну-ну, Мими, только не раскисай! Пойдем-ка выпьем еще по чашечке кофе.
Вся компания, как стая кур в курятник, вернулась в полутемный «Интернациональ». Но прежнего веселья уже как не бывало.
Сыграй нам что-нибудь на прощание, Робби! попросила Роза. Чтобы поднять настроение!
Идет, ответил я. Давай-ка сбацаем «Марш ветеранов».
Потом распрощался и я. Роза сунула мне напоследок кулек с пирогами. Я отдал его «мамашиному» сынку, который уже устанавливал на ночь котел с сосисками.
Я раздумывал, что предпринять. Идти в бар не хотелось ни под каким видом, в кино тоже. В мастерскую? Я нерешительно взглянул на часы. Восемь. Кестер, должно быть, уже вернулся. А при нем Ленц не станет часами трепаться о той девушке. И я отправился в мастерскую.
Сарай наш светился. И не только он весь двор был залит светом, Кестер был один.
Что это за дела, Отто? спросил я. Неужто ты продал «кадиллак»?
Кестер засмеялся:
Нет, это Готфрид устроил иллюминацию.
Обе фары «кадиллака» горели. Машина была поставлена так, чтобы снопы света падали через окна прямо на цветущую сливу. Белая как мел, она выглядела волшебно. А вокруг нее темнота разливала свои черные волны.
Великолепно, сказал я. А где он сам?
Пошел принести что-нибудь поесть.
Блестящая идея, сказал я. А то у меня что-то кружится голова. Может, это просто от голода.
Кестер кивнул:
Поесть всегда не мешает. Железное правило всех старых вояк. Сегодня, кажется, и у меня голова закружилась. Заявил, знаешь ли, «Карла» на гонки.
Что? спросил я. Неужели на шестое?
Отто кивнул.
Черт возьми, Отто, но там же стартуют одни асы.
Он опять кивнул:
В классе спортивных машин даже сам Браумюллер.
Я засучил рукава.
Ну тогда за дело, Отто. Искупаем-ка нашего любимца в масле.
Стоп! крикнул в этот момент, входя, последний романтик. Кормежка прежде всего!
И он выложил принесенное на ужин сыр, хлеб, сухую копченую колбасу и шпроты. Все это мы запивали отменным холодным пивом. Ели мы, как бригада изголодавшихся косарей. А потом взялись за «Карла». Провозились с ним часа два, простучали и смазали каждый подшипник. После этого мы с Ленцем поужинали вторично. Ленц включил еще и единственную фару «форда», случайно уцелевшую после столкновения. С вогнутого шасси она косым лучом била в небо.
Довольный Ленц повернулся ко мне.
А теперь, Робби, тащи-ка бутылки. Отметим «праздник цветущего дерева».
Я поставил на стол коньяк, джин и два стакана.
А себе? спросил Готфрид.
Я пить не буду.
Что такое? С чего это вдруг?
Не испытываю больше удовольствия от этой проклятой пьянки.
Какое-то время Ленц разглядывал меня.
Наш мальчик, похоже, рехнулся, Отто, сказал он затем Кестеру.
Оставь его, раз он не хочет, ответил Кестер.
Ленц налил себе полный стакан.
Он уже несколько дней не в себе.
Ничего, бывает и хуже, сказал я.
Над крышей фабрики напротив нас встала большая и красная луна. Какое-то время мы сидели молча. Потом я спросил:
Послушай, Готфрид, ты ведь у нас спец по любовной части, не так ли?
Спец? Да я в этих делах гроссмейстер, скромно заметил Ленц.
Вот и отлично. Тогда скажи, всегда ли при этом ведут себя по-дурацки?
То есть как это по-дурацки?
Ну так, как будто ты все время под мухой. Болтаешь, несешь всякую чушь, завираешься.
Ленц расхохотался.
Деточка моя! Ну как же при этом не завираться? Ведь все это и есть вранье. Чудесное вранье самой мамаши-природы. Взгляни хоть на эту сливу! Она ведь тоже сейчас привирает. Притворяется куда более красивой, чем окажется потом. Было бы ужасно, если бы любовь имела хоть какое-то отношение к правде. Слава богу, что не все на свете порабощено этими проклятыми моралистами.
Я поднялся.
Так ты думаешь, без некоторого привирания в этом деле не обойтись?
Никак не обойтись, детка.
Но ведь при этом ставишь себя в идиотское положение.
Ленц осклабился.
Заруби себе на носу, малыш: никогда в жизни, ни при каких обстоятельствах не покажется женщине идиотом тот, кто усердствует ради нее. Даже если он ведет себя как шут гороховый. Делай что хочешь стой на голове, неси околесицу, хвастай, как павиан, пой у нее под окнами, избегай только одного не будь деловым! Не будь умником!
Я оживился.
А ты как думаешь, Отто?
Кестер рассмеялся.
Пожалуй, он прав.
Кестер встал и открыл капот «Карла». Я достал бутылку рома и еще один стакан и поставил все это на стол. Отто запустил мотор, заурчавший сдержанным басом. Ленц смотрел в окно, взгромоздив ноги на подоконник. Я подсел к нему.
Ты когда-нибудь напивался в присутствии женщины?
И не раз, ответил он, не шевелясь.
Ну и как?
Он скосил на меня глаза.
Ты хочешь сказать, как быть, если наломал при этом дровишек? Только не извиняться, детка. Вообще никаких слов. Послать цветы. Без записки. Одни цветы. Они все покрывают. Даже могилы.
Я посмотрел на него. Он был неподвижен. В его глазах отражались сверкающие огоньки. Мотор все еще работал, тихо урча; казалось, под нами подрагивает земля.
Что ж, теперь, пожалуй, и я бы выпил, сказал я, откупоривая бутылку.
Кестер выключил мотор. Потом обратился к Ленцу:
Луна светит достаточно ярко, чтобы увидеть стакан, Готфрид. Так что выключи иллюминацию. Особенно этот косой прожектор на «форде». Слишком уж напоминает войну. Бывало не до шуток, когда эти твари вцепятся в твой самолет.
Ленц согласно кивнул:
А мне они напоминают Впрочем, это не важно. Он встал и выключил фары.
Тем временем луна над фабрикой поднялась еще выше. Она становилась все ярче и уже походила на желтый фонарь, висящий на сучке сливы. Ветви дерева слабо покачивались на тихом ветру.