Ну вот, сразу бы так, криво усмехнулся булочник. Значит, я зайду на днях материал подобрать. Лучше бы всего беж. Каких-нибудь нежных оттенков
Мы тронулись в путь. На шоссе Ленц показал рукой на большие темные пятна, что были на сиденьях «форда».
Кровь его погибшей жены. А он новый кузов себе выжуливает. «Беж». «Нежных оттенков». Хорош гусь! Не удивлюсь, если он слупит страховку за двух мертвецов. Ведь жена-то была беременна.
Кестер пожал плечами:
Он, по-видимому, считает, что это разные вещи, которые не надо путать.
Наверное, согласился Ленц. Есть ведь люди, которые и в несчастье находят счастье. А нам это обойдется ровно в полсотни.
После обеда я под благовидным предлогом отправился домой. На пять у меня была назначена встреча с Патрицией Хольман, но в мастерской я не сказал об этом ни слова. Не то чтобы хотел скрыть, просто не верил, что это случится.
Она предложила для свидания одно кафе. Раньше я там никогда не бывал, знал только, что это небольшое изысканное заведение. С тем и отправился. Но едва переступил порог, как непроизвольно отпрянул. Все помещение было набито женщинами, и они галдели. Я попал в типично дамскую кондитерскую.
Мне с трудом удалось протиснуться к столику, который только что освободился. Я неприязненно огляделся. Кроме меня, тут было еще только двое мужчин, да и те мне не понравились.
Кофе, чаю, шоколаду? спросил кельнер, смахивая салфеткой крошки от пирожного прямо мне на костюм.
Двойную порцию коньяка, с вызовом сказал я.
Он принес коньяк. Но заодно привел с собой целый хоровод алчущих места дамочек во главе с преклонного возраста особой атлетического сложения в шляпе со страусовыми перьями.
Вот, не угодно ли, четыре места, сказал кельнер, указывая на мой стол.
Стоп, стоп! возразил я. Здесь занято. Ко мне должны прийти.
Нет, так не годится, уважаемый, сказал кельнер. В это время у нас нельзя занимать места.
Я посмотрел на него. Потом перевел взгляд на даму атлетического сложения, которая уже вплотную подошла к столу и вцепилась в спинку стула. Я увидел ее лицо и понял, что дальнейшее сопротивление бессмысленно. Пали хоть из пушек, решимости этой дамы завоевать стол не поколебать.
Не могли бы вы по крайней мере принести мне еще коньяку? в ворчливом тоне обратился я к кельнеру.
Извольте, сударь. Опять двойной?
Да.
Слушаюсь. Он поклонился. Это ведь столик на шесть персон, сказал он извиняющимся тоном.
Ладно уж, принесите только коньяк.
Атлетка, надо полагать, была из общества трезвости. Она с таким видом уставилась на мой коньяк, точно это была тухлая рыба. Чтобы позлить ее, я заказал еще и, в свой черед, уставился на нее. Вся эта ситуация показалась мне вдруг ужасно нелепой. Зачем я здесь? И чего я хочу от этой девушки? Я даже не был уверен, что узнаю ее в такой суматохе и при таком гаме. Начиная злиться, я опрокинул коньяк.
Салют! послышалось у меня за спиной.
Я вскочил. Передо мной стояла она и смеялась.
А вы, я вижу, не теряете времени?
Я поставил на стол рюмку, которую все еще держал в руке. На меня вдруг нашло замешательство. Девушка выглядела совсем по-другому, чем я помнил. В этом скопище упитанных, жующих пирожные женщин она походила на юную стройную амазонку холодную, сияющую, уверенную в себе, недоступную. «Ничего у меня с ней не выйдет», подумал я и сказал:
Как это вы здесь появились? Словно призрак! Ведь я все время следил за дверью.
Она указала куда-то вправо.
Тут есть еще один вход. Но я опоздала. Вы давно ждете?
Нет, совсем нет. Минуты две-три, не больше. Я тоже только что пришел.
Хоровод за моим столом умолк. Я чувствовал на своем затылке оценивающие взгляды четырех матрон.
Останемся здесь? спросил я.
Девушка скользнула по столу быстрым взглядом. Губы ее слегка дрогнули в полуулыбке. Она весело посмотрела на меня.
Боюсь, кафе везде одинаковы.
Я покачал головой:
Если они пустые, они уже лучше. А здесь какой-то дьявольский притон, в нем можно нажить комплекс неполноценности. Лучше уж перейти в какой-нибудь бар.
Бар? Разве бывают бары, открытые среди бела дня?
Я знаю один. В нем, правда, совсем тихо. Но если вы не против тишины
Иной раз очень даже не против
Я посмотрел на нее. В это мгновение я не мог понять, что она имеет в виду. Иронию я ценю, но не ту, что направлена против меня. Правда и то, что совесть моя всегда нечиста.
Итак, идем, сказала она.
Я подозвал кельнера.
Три двойных коньяка! проорал этот горе луковое таким зычным голосом, будто ему нужно было докричаться в могилу. Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась.
Три двойных коньяка за три минуты? Ничего себе темп.
Два из них оставались за мной со вчерашнего дня.
Ну и лжец! прошипела атлетка за моей спиной. Она слишком долго молчала.
Я обернулся и поклонился.
Приятного Рождества, сударыни! бросил я им, уходя.
Вы что, повздорили с ней? спросила меня девушка на улице.
Так, ничего особенного. Просто я произвожу неблагоприятное впечатление на респектабельных домашних хозяек.
Я тоже, заметила она.
Я взглянул на нее. Она казалась мне существом из другого мира. Я совершенно не мог себе представить, кто она такая и как живет.
В баре я почувствовал куда более твердую почву под ногами. Когда мы вошли, бармен Фред протирал за стойкой большие рюмки для коньяка. Он поздоровался со мной так, будто видит меня впервые и будто не он волок меня третьего дня домой. Школа у него была отменная, опыт огромный.
В зале было пусто. Только за одним столиком сидел, по обыкновению, Валентин Хаузер. Я знал его еще с войны, мы служили в одной роте. Однажды он под ураганным огнем принес мне на передовую письмо, так как думал, что оно от матери. Он знал, что я жду от нее письма, потому что ее должны были оперировать. Но он ошибся то была всего-навсего реклама подшлемников из крапивной ткани. На обратном пути он был ранен в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство. С тех пор он его пропивал. «Надо же, говорил он, отпраздновать такое счастье живым вернуться с войны». А то, что это было давно, для него не имело значения. Он утверждал, что сколько ни празднуй такое событие, все будет мало. Он был одним из тех, у кого память на войну была чудовищная. Мы все уже многое забыли, он же помнил каждый день и каждый час, проведенный на фронте.
Было заметно, что он выпил уже немало и сидел в своем углу, целиком погрузившись в себя, от всего отрешившись. Я поднял руку.
Салют, Валентин!
Он очнулся и кивнул:
Салют, Робби!
Мы сели за столик в углу. Подошел бармен.
Что вы будете пить? спросил я девушку.
Может быть, рюмку мартини, сказала она. Сухого мартини.
Ну, по этой части Фред специалист, заметил я.
Фред позволил себе улыбнуться.
Мне как обычно, сказал я.
В баре было полутемно и прохладно. Пахло пролитым джином и коньяком. Запах был терпкий, напоминавший запах можжевельника и хлеба. С потолка свисала деревянная модель парусника. Стена за стойкой была обита медью. Приглушенный свет лампы отбрасывал на нее багровые блики, будто из преисподней. В ряду маленьких кованых бра горели лишь два над столиком Валентина и над нашим. Желтые пергаментные абажуры у них были сделаны из старинных географических карт, они светились, как узкие ломтики мира.
Я был несколько смущен и толком не знал, с чего начать разговор. Ведь я совсем не знал эту девушку, и чем больше разглядывал ее, тем более незнакомой она представлялась мне. Давно уже я ни с кем вот так не сидел, и результат налицо разучился. Привык общаться с мужчинами. Там, в кафе, мне мешал шум, здесь вдруг стала мешать тишина. Из-за нее каждое слово приобретало такой вес, что было трудно говорить непринужденно. Впору хоть вернуться обратно в кафе.
Фред принес заказ. Мы выпили. Ром был крепок и свеж. Он пах солнцем. Он был тем, за что можно было держаться. Я залпом выпил и сразу же вернул Фреду бокал.