Там замечательные фрески и фигуры святых из дерева, прибавил Жан-Франсуа.
Пьер вам покажет, заверила Лиз. Пьер это дьякон. Такой говорун! Но очень добрый и образованный, последнее она произнесла с уважением.
Он отказался брать деньги за экскурсию, и я пригласил его пообедать вместе с нами. В ресторане на площади, присоединитесь? Скажем, в двенадцать. Думаю, мы к этому времени уже освободимся.
Они переглянулись.
Почему бы и нет? отозвался Жан-Франсуа. На воскресенье мы ничего еще не планировали.
Спасибо, сказала Лиз все еще нерешительно. Если мы вам не помешаем
Мы будем рады, улыбнулась Анна.
В нашей округе много старинных деревушек, которые входят в число самых красивых во Франции, не без гордости сообщила Анне Лиз. Вам будет, что посмотреть
Если только не объявят карантин, заметил Жан-Франсуа.
Улыбка сразу сошла с лица Лиз, на нем отразилось беспокойство.
Надеюсь, не объявят, сказал Норов.
Надеюсь, объявят, возразил Жан-Франсуа.
Лиз обернулась к нему.
Если введут карантин, туристы не смогут к нам приехать! с упреком произнесла она.
Нельзя думать только о себе, это нехорошо, покачал головой Жан-Франсуа. Деньги вообще приобрели в нашей жизни непомерное значение, добавил он, адресуясь к Анне и Норову. Это характеризует французов не с лучшей стороны.
Как же жить без денег? не сдавалась Лиз. Карантин это конец для нас! Пропадет весь сезон.
Коронавирус уже убил в Испании и Италии несколько тысяч человек! произнес Жан-Франсуа. Подумай, что важнее, наш доход или человеческие жизни? Он бьет по самым хрупким («fragiles»), а государство по сути ничего не делает, чтобы их защитить.
Хрупкими ты называешь старых и жирных? уточнил Норов.
Почему старых и жирных, месье Поль? удивилась Лиз.
По статистике они составляют больше 80 процентов заболевших.
Послушай, Поль, в этом нет их вины! запротестовал Жан-Франсуа.
В том, что они старые и жирные? А чья вина?
Это возраст, болезни, проблемы питания. Да какая в конце концов разница, толстые они или худые! Это люди и они умирают!
И пусть умирают. Они не делают мир прекраснее. Дряхлые, бесформенные, они едят, болеют от обжорства, жалуются на свои болячки и вновь едят. И хотят, чтобы так было всегда.
Неужели тебе их не жаль? Или ты опять меня дразнишь?
Любовь к дальним, Ваня, это социалистическое лицемерие. Оно часто заканчивается революциями и истреблением ближних, уж нам ли, русским, это не знать! Я сочувствую тебе, Лиз, Анне, но не старым толстякам, которых я в глаза не видел. Старческое слабоумное цепляние за жизнь вызывает у меня чувство неловкости. Предел человеческой жизни отодвинулся сначала за семьдесят лет, потом за восемьдесят, а нам все мало! Нам все кажется, что мы чего-то не доели, не доныли
Никто не хочет умирать, месье Поль, сказала Лиз. Это же нормально.
Я считаю это крайне невежливым по отношению к окружающим.
Ты не любишь людей, Поль! осуждающе заметил Жан-Франсуа.
Не в безобразии. Человек для меня одухотворенное, деятельное, созидающее существо. В качестве бессмысленного жующего животного он мне не внушает ни уважения, ни симпатии. И, откровенно говоря, я не понимаю, как ты, человек по природе своей исключительный, можешь выступать таким яростным сторонником равенства?
По-твоему, лучше быть на стороне сильных и богатых, Поль? в голосе Жана-Франсуа прозвучал сарказм.
Нет, Ваня, я на стороне талантливых, трудолюбивых, красивых и здоровых. Их в мире осталось очень мало, это вымирающий вид. Их нужно беречь, а не толстых, старых и праздных. Что касается богатых, то не стану рассуждать про Европу и Америку, там своя история, но на моей родине богатые это в подавляющем большинстве жадные, отвратительные пиявки.
Но ведь ты сам богатый человек, Поль, вдруг усмехнулся Жан-Франсуа, обнажая свои мелкие неровные зубы. Разве нет?
Это был неожиданный и неприятный выпад; он будто укусил. Норов нахмурился.
С чего ты взял, что я богат, Ваня? Потому, что я расстаюсь с деньгами легче, чем окружающие?
Он вовсе не хотел вас обидеть, месье Поль, испуганно вмешалась Лиз. Ведь правда, шери? Он просто не так выразился
Норов заставил себя улыбнуться.
Конечно, хотел. Но я на него не сержусь.
Не стоит воспринимать буквально все, что говорит Павел, вмешалась Анна. Когда я работала у него, я лично по его распоряжению переводила миллионы на благотворительность. Мы финансировали дома престарелых, специальные учреждения для детей-инвалидов, да кому только мы не помогали! Мы тратили огромные деньги
И поступали очень глупо! перебил Норов. Чем больше ты раздаешь нищим, тем больше их становится. Помнишь директрису фонда для умственно отсталых детей, которой мы вгрузили кучу денег? спросил он, переходя на русский. Такую толстую, решительную носатую тетку, убежденную, что в мире нет ничего важнее, чем спасение мелких идиотов?
Конечно, помню. Она твердила, что нельзя ждать за это благодарности, это дело совести каждого.
Подразумевая, что это долг каждого. Удобная позиция для получателя, согласись?
Он перевел Жану-Франсуа и Лиз смысл этого короткого обмена репликами и продолжал уже по-французски.
У этой достойной дамы было трое ненормальных детей от разных мужей. Все трое содержались за счет благотворителей в специальном заведении, которым она руководила. Так вот через некоторое время она родила четвертого, опять ненормального. Выходит, я да и другие жертвователи энергично способствовали разведению ее неполноценного потомства!
Ты действовал в соответствии со своими тогдашними убеждениями, возразила Анна. Что же в этом плохого? Мне кажется, когда человек живет в соответствии с принципами, это достойно уважения.
Да, но жаль, что я так долго придерживался ошибочных убеждений.
По-вашему, никому вообще не нужно помогать? простодушно спросила Лиз. Совсем-совсем никому?
По тону вопроса Анна догадалась, что Лиз переживает за себя, и что ей, как и Жану-Франсуа, не раз случалось пользоваться щедростью Норова. Беспокойство, прозвучавшее в ее вопросе, показалось Анне забавным.
Не знаю, отозвался Норов. Может быть, никому.
А я считаю, что правильными были твои прежние убеждения, возразил Жан-Франсуа.
Норов только усмехнулся, показывая, что считает бесполезным продолжать этот спор.
* * *
В секцию по плаванью Павлика привела мать. Она опасалась, что он останется маленьким, как она сама, а плаванье, как она считала, способствует росту.
Плаванье Павлик не полюбил. Вода в бассейне всегда оставалась холодной, и он начинал стучать зубами, уже выходя из душа. Очков в ту пору не было; хлоркой выедало глаза до рези, до красных прожилок. Но, чувствуя ответственность перед матерью, он не мог бросить и не пропускал тренировок, даже на каникулах, когда приходилось заниматься дважды в день.
Мать приходила на соревнования, в которых он участвовал, приводила с собой сестру, и обе болели за него. Если Павлуша выигрывал, то мать устраивала в его честь обед и пекла шарлотку. Сестра присоединялась к ее поздравлениям, но не вполне искренне; кажется, она считала, что он и так слишком задается. Сама Катя, в отличие от брата, спорт не любила, зато прилежно занималась музыкой.
Тренировала детскую группу рослая крупная широкоплечая женщина топорной внешности, с грубым трубным голосом. В свое время она была «спинисткой», чемпионкой России на длинной дистанции; оставив плаванье, сильно раздалась или, как она сама выражалась, «закабанела». Звали ее Галина Николаевна, воспитанники за глаза называли ее Галькой. Она немилосердно распекала их за лень; особо нерадивые наказывались после тренировки дополнительными десятью бассейнами баттерфляем и сотней отжиманий на суше.