Витя проехал общежитие и вышел на конечной остановке, у транспортного института. Рядом ботанический сад. Райский уголок. «Как пахнут роскошные цветы! Сколько зелени. Завтра май завтра же свадьба, день траура по загубленной молодости и независимости. Как хорошо одному: иди куда хочешь, делай что хочешь. Цветы приветствуют тебя, ни в чем не упрекают, не корят, не фальшивят. Вот они растут рядом, независимо друг от друга, поэтому они и прекрасны, целомудренны. Только люди грязные, они злы и лживы, они не мыслят себе жизни без того, чтобы кому-то не делать зла, им без этого скучно; чувство какой-то ущербности не отступает от них. Надо все бросить все! и уехать в Карпаты, в леса, там есть уголки, где можно спрятаться, отдохнуть, побыть с собой наедине».
* * *
Эдик заехал за Витей в общежитие, и они вдвоем отправились к десяти часам на свадьбу.
Ты не принимай все это близко к сердцу, утешал Эдик Витю по пути к теще. Лиза дочь полковника, выросла в тепличных условиях, привыкла, что ей все можно. Ты теперь старайся, чтоб она при тебе, живом муже, не гуляла. Вот что важно. А то, что она уехала пороться накануне свадьбы, это, конечно, ее не украшает, но, может быть, она решилась на такое в последний раз.
А ты как поступил бы в этом случае? спросил Витя.
Я? Трудно сказать. Я посмотрел бы, что сказал Ленин по этому поводу. Наверно, так же, как и ты: простил бы. Маркс говорит о слабости женщины, значит, она не может устоять перед сексом. У него, видать, жена была слабой и не могла устоять перед мужчиной. Любовь это, брат, очень сложная штука. Иногда она выше нас. Во всяком случае, на какое-то время. Ты вот не смог найти в себе мужества и убежать вчера от нее из загса. Значит, крепко любишь ее. Думаю, что крепкой любовью сможешь удержать ее, обуздаешь ее натуру. Ну а чтоб не было обидно, гульнешь где-нибудь и сам, отомстишь ей, в долгу не останешься.
Ты просто гений, Эдик, обрадовался Витя, и перед ним тут же встал образ Тани. Если даже у Маркса жена погуливала, то что тогда говорить о Лизе.
Лиза тоже смахивает на еврейку, ты не находишь? спросил Эдик.
Нет, она не еврейка, это точно, сказал Витя, и в его мозгу снова возник образ Тани.
«Завтра же побегу к ней, чтоб ее увидеть, чтоб насладиться ее чистым, светлым образом. Я буду лелеять этот образ, он будет всегда со мной. Таня никогда не откажет мне в том, чтоб я иногда приходил к ней на работу поговорить, полюбоваться на нее».
Даже Эдик не знал, какие спасительные мысли бродили в голове Вити, когда они поднялись на второй этаж и стали нажимать на кнопку звонка.
Лиза все в той же белой фате открыла дверь, бросилась мужу на шею, впилась ему в губы и сказала:
Не злись на меня, муженек. Что бы ты ни думал обо мне, я все равно тебя люблю больше всех, и я доказала это. Теперь я твоя и только твоя. К черту этих дипломатов, к черту горняков-инженеров. Ты, нищий филолог, неудачливый поэт в рваных штанишках, нестираной рубашке и туфельках, которые просят каши, заменил мне всех остальных. Какие еще доказательства тебе нужны?
Это были страшные слова. Страшные оттого, что каждое слово правда. Витя советский пролетарий, все имущество которого может уместиться в маленький чемоданчик. И неудачник он, и совершенно бездарный поэт. Ему не удалось напечатать ни одной строчки из своих стихов. Он так дурно поступил с этим письмом в Раховский райком партии. Зачем было поднимать голос за правду в царстве тьмы? Ему надо было остаться в полиции и не соваться в этот обком. Он уже мог бы быть лейтенантом, разоблачать уголовных преступников, а преступники и их деяния иногда прекрасные темы для повестей и рассказов, а то и для романа. Он потерял самостоятельность и пошел на поводу у Лизы, которая вполне искренне считает, что булочки растут на дереве.
Да, Лиза, ты права. Я слишком преувеличиваю. Мне кажется, что тебя прошлой ночью пользовала целая рота солдат. Эти следы укусов. Может, они у тебя по всему телу. Мне так жалко тебя и за себя обидно. Я мог бы тебя тоже укусить
Дурачок ты мой ненаглядный! Козлик мой! Да по мне никто не ползал, клянусь. Так, малость выпили в честь праздника Первое мая, и моя подруга она с отклонением, представляешь? меня покусала. А я ей оплеуху дала. Такой смех был, ты представить себе не можешь. Ну, идем, миленький, уж все за столом сидят, нас дожидаются.
За столом действительно уже сидели гости. Человек восемь или девять.
Горько-о! закричали все хором.
Лиза впилась в губы Вите под бурные аплодисменты. Они были все такими же мягкими, страстными, парализующими волю. Лиза как змея. Прежде чем проглотить лягушку, змея парализует ее волю, и лягушка сама лезет в открытую пасть. Точно так же и Витя растворялся в Лизиных губах. Он обмяк, прилип к ней всем телом, взгляд его стал теплым, влюбленным, и он нежно и незаметно стал поглаживать ее в районе бедра.
Выпили, закусили, опять было «горько», оно повторялось бессчетное количество раз. У Вити уже губы болели от поцелуев, но теперь он ждал главного. Теперь он ждал, когда все разойдутся и они с Лизой, этой гордой, ранее недоступной барыней, взойдут на брачное ложе, где, кроме них двоих, никого в мире существовать не будет. И он утонет в ней, растворится вместе со всеми своими бедами и невероятной неустроенностью в жизни.
Как медленно тянулось время, как медленно гости тянули водку, вино и шампанское и как противно кричали «горько»! Под это «горько» можно было только целоваться, а ему хотелось большего. И кажется, Лизе этого тоже хочется.
Ну вот, слава богу, уже четвертый час ночи, гости начали клевать носами. Теща стала убирать со стола посуду. Сокурсницы Лизы, Тоня, Маша и Саша, одеваются в прихожей, собираются уходить. Трамваи еще не ходят. Идти им всем пешком около пятнадцати километров.
Лиза, теперь уже законная жена, подошла к мужу и сказала:
Поезжай-ка в общежитие досыпать. Я не хочу оставлять тебя здесь, чтоб ты лез ко мне. Первая ночь у нас будет там, на квартире, которую ты снял для нас. Мать не должна ничего видеть, ничего знать.
А чего знать, чего видеть? удивился Витя. Ты же девушка, и если будет простынь в крови, это ведь естественно.
Дурачок, ты ничего не понимаешь. Я же тебе уже сказала: я такая страстная, такая страстная, кричать начну, волосы на себе рвать, а может, и тебя лысым сделаю, мы вдвоем начнем кричать от радости и боли, мать перепугается. Короче, иди, не нервируй меня. Я тоже тебя хочу. Сейчас как ухвачусь, оторву, а ты без него поедешь в свое общежитие. Уезжай, пока не поздно, слышишь, хорек невоспитанный? она надвинулась на него грудью, теперь уже не женской, а грудью жены, полицейской дочки.
Витя перепугался, захлопал глазами, оделся и вместе со всеми гостями отправился в центр города, а оттуда еще пять километров до общежития.
Гости молчали, никто не спрашивал Витю, что случилось, почему он не остался. Только Тоня взяла его под руку, тесно прижалась к нему и шепнула на ухо:
Мне жалко тебя.
Если ты меня действительно жалеешь, останься со мной. Я брошу все, и мы уедем на край света, шепнул он ей на ухо.
Чудак, так это не делается. Ты мог бы раньше мне сказать эти слова, но не смог этого сделать. А теперь ты говоришь так от отчаяния. Я не знаю, что бы я сделала, если бы мой муж выставил меня в первую же брачную ночь.
Все, я больше к ней не вернусь. Никогда.
Вернешься. Она сама за тобой завтра приедет. Ты любишь Лизу. Ты и сейчас любишь ее. Она хорошая сучка. У нас на курсе никто не любит ее. Ты по собственной воле попал к ней в зубы. Теперь будешь расхлебывать. Много кровушки она тебе попортит. Все еще впереди.
Тоня, не говори никому ничего, хорошо?
Можешь спать спокойно. Я бы так никогда не поступила, как она. Лиза героиня твоего романа двадцатого века, в девятнадцатом таких не было. Правду ты говорил: любовь слепа