Это грамотнику Вараксе. Это Пёсьему Деду. Это ворожее, что в конце Малой живёт!
Дерево в Шегардае было привозное, стоило недёшево. Каждодневный дым из трубы считался знаком достатка. Простолюдье несло горшки в Озаркину печь, посильно доплачивая за дрова. Сколько мог судить Верешко, с этой платы Озарка подкармливала бродяжек, разносивших приспешное. И не только.
Внизу длинного стола, на скамье, ютилась бледная женщина. На голове простой намёт, из-под намёта две реденькие косы, знак распутства. Рядом дочка-отроковица. Девочка бережно хлебала из дымящейся миски, тщетно просила:
Мама, отведай
Дверь в поварню стояла настежь распахнутая. Слышались речи баб-кутянок, дорвавшихся до Озаркиных хлопотов.
Во дела чудовы́е! Блудящих в доброе место пускают! подвязывая запонец, возмущалась одна. Завтра хлеб позволят месить! Ушам не верю, Озарушка!
Верешко различил голос знатой сплетницы, баламутившей по всему Шегардаю. Даже вспомнил прозвище: Ягарма. Стало страшно. «Сын в людях, а отик» Бойся не ножа, бойся языка!
Я сама думала две косы наружу плести, спокойно отвечала Озарка. Доброта людская спасла. И сестрицу не прогоню. А кому не любо вон Бог, вон порог.
В поварне примолкли, занялись делом. Верешко оглядел кружало. В темноватом уголке сидел ранний гость. Он занял лучшую лавку, но, по запаху, пробавлялся смиренно: ел плотвейную щербу. Верешко присмотрелся. Чистый столешник, вышитый наскатёрник В печном тепле тулился Коверька, посовестный человек. Радибор таких звал просто ворами, гневался: «В расправу пойду, черёдников натравлю! Кнута на них нет!»
Коверька хлебал щербу неспешно, скромно, опрятно. Поглядывал на входную дверь. Там устроилась пришлая баба, молодая, в заметной тягости, изнурённая непосильной дорогой. Возле ног большой короб, за коробом на полу играет тихий мальчоночка Пришлая пила горячее, ёрзала, держала руку на чреве.
Да я ж, Озарушка, разве что говорю? лебезила перед хозяйкой Ягарма. Истинная правда твоя, им, бедным сестрицам, и голову приклонить негде, и от обид защитника нету
Помощь с готовкой для мирских трудников радовала Богов, смотревших на Шегардай, а земная власть облегчала подать, взимаемую на прокорм водоносам. Оттого уличанские бабы охотно пособляли в кружале и, боясь изгнания, придерживали дурной нрав.
Просевень в кладовке возьми, ровным голосом велела Озарка. Опара взошла уже, пора тесто месить.
Ягарма поспешила в кладовку. Верешко опоздал скрыться с глаз, но сплетница его не заметила. Снаружи раздавались шаги. Уж не подружка ли Вяжихвостка идёт, жгучие новости за щеками несёт?
Шаги оказались мужскими. На пороге явил себя незнакомый гость, задержавшийся с торгового дня. Справно одетый, сосредоточенный, шёл словно по рукам бить о мешке золота, только рукавицу дома забыл. Поклонился божнице. Увидел Коверьку, чуть замер, вздохнул, решился, подсел.
Озарка вышла к ним, отряхивая с ладоней муку. По мнению Верешка, красивее не родятся: добрая, полнотелая, с ямочками-умилками, легко рождавшимися на щеках.
Вели, статёнушка, всё нести, чем богата, потребовал гость.
Коверька смущённо развёл руками, вроде бы отвергая невмерную щедрость, но промолчал. Купец недовольно скосился на Верешка, на непутку, на де́тницу у двери Гнать бы всех вон, да из кружала не выставишь. Око на око беседовать ступай под дружеский кров в глухой переулочек
Студный день выдался, начал он осторожно.
Студный, равнодушно отозвался Коверька.
Люди бают, ты муж опытный, в людских делах сведущий
Может, и бают.
Купец собрался с духом:
Совета бы мне, человече посовестный. Вдруг подскажешь чего.
Принесли угощение: горячую кашу, зелень, жареные пирожки. Гость сам почти не ел, всё пододвигал блюда Коверьке. Тот отказывался, наконец щипнул по кусочку:
Мне ли брюхо тешить, когда у иных оно к спине липнет Отдай бедным, добрый Жало, я и порадуюсь. Что у тебя, гость богатый, за беда приключилась?
Прибежала, отдуваясь, баба Вяжихвостка, подружка Ягармы. Влезла в застиранный запонец и с ходу принялась тараторить:
А ворожея-то впрямь знающая оказалась!
Да ну! Шептала, поди? Книги тайные раскрывала?
Поверишь ли, желанная! Выспросила, что он, блудень, любит, чего боится
А потом?
А потом говорит: веди к себе, бабонька, сама в глаза бесстыжие посмотрю!
Верешко заметил, как насторожила уши непутка. Инно чуть ожила, подалась вперёд.
И не убоялась?! Нравен, на руку скор
Скор-то скор вошла, он бух на колени, словечка даже не вякнул!
А она?
А она хвать его за руку и страшным голосом молвит: взгневил ты, пустая людина, Матерь нашу безгневную, Правосудную! Вот тебе тяжкое слово из уст её справедливых! Узри то слово над головой у себя, как тучу, громом разящую! Отныне заповедно тебе свою жёнку бить, к чужим с подарочками ходить! Ослушаешься тут-то гром и падёт! Да не на тебя, порожний мешок, на твоего сына! По святой воле Матери бесчаден состаришься
Охти, жутко-то! И что сталось?
Верешко, старательно пропускавший чужую беседу мимо ушей, вдруг пристально вслушался.
А то, что вот уже месяц с ловли домой голубем быстрокрылым летит! Ни по девкам непотребным, ни по гостям! Жёнку нарядами приодел, сыночка с рук не спускает! Сам будто выдохнул что дурное, а уж баба цветёт
Каждое слово падало золотой капелькой. «Ну скажи, всезнающая Вяжихвостка, дорого ли чудесная ворожея просит за ворожбу? Вдруг да хватит медных чешуек в свёрточке, запрятанном под гнилой половицей?..»
И преобразится Малюта. Отрезвеет, вспомнит себя. Расчешет бороду, поведёт сына за шерстью, за красками на невольничий торг помощника покупать
Слыхали, желанные? «Пыжа» грозятся снести. Сказывают, видать его, язвищу, из новых теремов, с чистых гульбищ, в окошечки зоркие. Гоже ли будет нашей Ольбице непотребством глазоньки осквернять?
А сохранилось ли у отика в душе хоть что вправду святое? Как сын для рыболова-гулёны? Такое, что невозможно сменять на кружку горького пойла?.. Что ему Верешко, если мамины прикрасы все пропил
И вот дал он мне, Радибор, кремнёвое купецкое слово, долетала от печи жалоба торгового гостя. Мол, выручи, не забуду! Всё как есть в Шегардае верну, да с надбавкою за добро!
А ты?
А и выручил, и бирку резать не стал как же нам, купцам, без верного слова? Не усомнился а постучал к нему намедни ты кто таков? что за речи срамные? эй, там, спускай кобеля! А пёс у него на цепи ещё тех кровей, с Пропадихи тебе ли не знать!
Мне? лукаво удивился Коверька. Откуда бы?
Гость шутку не принял, махнул рукой с усталым отчаянием:
И что мне теперь? Старцам вашим челом бить? Знаю я, как своих с чужими рассуживают, если слово против слова упёрлось Только шепнули мне: если по закону никак, ступай к тем, кто по совести. Твоего слова жду, батюшка, на тебя наде́ю храню.
Нет совершенства в законах, но ими Андархайна стоит, сощурился хитрый Коверька. Ты, добрый гость, не на Правду ли восстать меня подбиваешь?
Заезжень хотел гневно отречься, не успел. Возле двери ахнула, простонала непраздная. Верешко оглянулся С подола на берестяные лапотки, на мытый пол проворно текло.
Пока он пытался смекнуть, к чему бы такое, непутка подоспела на помощь:
Да ты, милая, разрешиться надумала! Родня есть у тебя?
Нету, низким голосом пропела брюхатая.
Коверька сразу выбежал из-за стола, обхватил тяжёлое тело, клонящееся со скамьи:
Озарушка! Куда вести?
Не там же ей, в самом деле, рожать, где люди едят.
Хозяйка обернулась, крикнула в дом:
Темрюй! Темрююшка!
Где-то внутри покоев отозвалась дверь, прошелестели шаги. Верешко знал, конечно, отчего в «Баране и бочке» напрочь оставили подрезать кошельки всё равно оробел. Где закон, там суд, где суд, там палач Во храме Владычицы злых казнителей времён Хадуговых кар писали явно с Темрюя. Громадного росту, с серебряным отблеском в непроглядной бороде и кудрях с такими ручищами диво дивное, как иные злодеи, угодив в эти ручищи, бывало, тужились запираться.