Да только не бывало таких дураков, коим посчастливилось фея малого изловить и запереть, чтобы вдруг пленника отпускали. Прятали далеко и ото всех такую добычу на сто замков, на сто запоров зачарованных, заговорённых. Ибо государи Вечного леса беспощадны были в своём наказании, коли удавалось лесным сыщикам отыскать несчастного и разузнать, где его прячут-хоронят от света белого. Убивать не убивали, потому как существо живое, хоть и неразумное, слепошарое. Но гласили былины и сказания: лучше смерть принять из рук лесной феи, чем терпеть кару назначенную.
Оттого на такую глупость сподобиться могли только иноземцы. В тридцать пятом королевстве сто сорок первом царстве семьдесят втором государстве, на границе которого раскинулся Вечный лес, татей, рискнувших фею полонить, не бывало отродясь. Дубрава полумесяцем обнимала земли славного государства, и старики детям-внукам испокон веков заповедовали: ни за какие коврижки лесной народец не обижать, покой фейского заповедства не нарушать. А коли уж приспичит в лес волшебный пойти, то испросить разрешения на границе у трёх сосенок.
Коли по кругу деревья после просьбы своей обойдёшь и в лесной полумрак окунёшься, радуйся пустила королева в свои владения. А нет, так в трёх соснах так заблудишься, что к ночи не выберешься. А ругаться будешь, злиться и всяко разно обзывать лесовиков, так и неделю в деревцах блукать будешь.
Поджав губы и качая головой, наблюдала Чомора за тем, как молодёжь единорогов обихаживала: гривы чесали, хвосты в косы заплетали, венки на витые рога прилаживали. Цветочные украшения не одобрила, нахмурилась, собралась было что-то буркнуть, да тут её Дубовод заметил и, отдав распоряжения расшалившимся феям, степенно прошествовал через изумрудный луг к старинной приятельнице.
Заметив недовольно нахмуренные моховые брови Чоморы, леший замедлил шаг, но потом едва заметно улыбнулся в густые усы и продолжил неспешно подходить к насупленной хранительнице.
Не ворчи, старая, не дав и рта раскрыть Чоморе, остановившись рядом, миролюбиво произнёс лесовик. Али сама молодой не была? Али не помнишь, как сила перед выходом искрила-играла, спать не давала, на чудачества подбивала?
Скривился нос-сучок, но промолчала старая нянька. «А и правда, чего это я? Молодо-зелено, пущай себе балуют, коли единороги не против, и вздохнула тоскливо. Как беда-напасть с Эллочкой приключилась, так я и света белого не вижу, и радость чужая как бельмо на глазу»
Ну что ты, что ты, косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. Всё хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.
Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вековой дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:
Не верили мы с тобой, старый, да всё, как в книге древней писано, одно к одному. И зеркало затребовала, и пять чёрных прядей у Эллочки обнаружила. Неужто всё, конец пришёл нам? Приберёт к рукам тьма беспросветная девочку, погубит сердце золотое, и станет мрачной непроходимой чащобой светлый Вечный лес, ручьи болотами, а мы нечистью морочной злобной.
Как же так? всполошился лешак. Что же делать? Может, зеркало-то разбить? Али на поклон к старейшинам за крыльями идти?
Не отдадут, окаянные, всхлипнула-скрипнула Чомора. Им дела нет до нашего горя. Решили как отрезали! А и наплевать им было, что деточка без отца-матери столько годков росла, одна-одинёшенька премудрости жизни познавала. Мне ли было за сердцем золотца приглядывать? Да и куда мне, али я мать ей?! И откель занесло его в лес наш, окаянного ирода!
Тут Чомора заскрипела, как дверь несмазанная, крючковатым носом засопела. Дубовод торопливо прикрыл хранительницу спиной широкой от любопытных глаз феев, что закончили украшать единорогов и теперь искали, какую ещё весёлость совершить. И уже поглядывали в сторону наставника и королевской домоправительницы, прикидывая шалость безобидную.
Ну будет тебе, Чома, будет! не любил женских слёз старый леший, не терпел.
Коли девица, заблудившаяся в лесу, подвывать начинала от страха, Дубовод злился, ветками деревьев за подол крикунью хватал, волосы за сучки зацеплял, лишь бы побыстрей слёзы выплакала да замолчала. Но ревели обычно нерадивые да неумные. Кто поумнее да старших слушал, те знали, как от лешачьего наваждения избавиться. Чего уж проще: сняла одёжу да наизнанку вывернула, глаза лешаку отвела и вся недолга.
А всё ты, старый дурень! вскинулась вдруг Чомора, вытирая платочком нос. Это ты ирода привёл окаянного на погибель нам!
И покатились слёзы-росинки из глаз-омутов старой хранительницы по глубоким морщинам.
Да я что Да кто знал забормотал Дубовод, так никому и не сказавший, что внучку любимую послушал тогда, да и заманил красавчика-принца.
А ведь Эллочка тогда только в пору взросления входить начала. И пяти вёсен не прошло, как источник заискрился в сердечке её. Знамо дело, дитя невинное, любви истиной не ведавшее да не видевшее, всякий хмырь облапошить мог.
Ну будет тебе, Чома, выкрутимся, не впервой, пробасил, успокаивая подругу, лешак. От Соловья избавились и на морок ледяной управу найдём.
И охнул, получив ощутимый удар в грудь.
Избавились Да лучше б Соловей у Горы сидел! в сердцах буркнула Чомора, успокаиваясь. Ладно, слезами роднику не поможешь. Надо бы к Берендеевне наведаться, может, она что подскажет. Всё ж таки в двух мирах живёт: и в живом, в мёртвом. Глядишь, и научит, как от морока Эллочку спасти.
На том и порешим, протянув хранительнице сухой платок, покивал Дубовод.
Они ещё постояли чуток, обговаривая, где и как вечером встретятся. И разошлись по своим охранительным делам. Дубовод пошёл расшалившихся фей угоманивать. Чомора отправилась на кухню разгон устраивать да опосля апартаменты проверить: всё ли прибрали, проветрили, цветов ли живых новых в спальню Эллочки принесли.
Позже сидела в кресле в своей каморке хранительница и почту королевскую разбирала: в одну кучку ненужный хлам со всякими кричалками-зазывалками. «Ишь ты, чего удумали: крем молодильный из слёз русалочьих! Вот ведь бездари! Да после такого кремушка и про молодость-красоту не вспомнишь за русалкой в омут нырнёшь без памяти».
«Эх, и ведь на танцы не поедет, сердечная, откажется, вертя в сучках приглашение от Полоза, золотом писанное, размышляла Чомора. А ведь складно-то как: змей мудрый, человечьих царьков не позовёт к младшенькой своей праправнучке на первый бал. Все свои будут, тут бы Эллочка и приглядела кого, отвлеклась от мыслей мрачных, призадумалась старая нянька да и отложила письмецо в другую сторону, где важные документы лежали. Ну а что, а вдруг?» мелькнула хитрая мыслишка.
Перебрав почту, сложила обе стопочки в разные шкатулочки и отставила до вечера. Важного-срочного ничего не прислали, потому за ужином Амбрелле можно показать. Ненужные зазывалки выкинула в ведёрко: хвостатые потом придут, к себе утащат. Любили лесные мыши запах бумаги и яркие краски на ней. Столько поделок бумажных зимними вечерами создавали в семействах: изящные шкатулки, звенящие занавеси, короба для одежды всего и не упомнишь, а по весне людям продавали. Купцы человечьи из соседних царств-государств к празднику Солнца в немалых количествах съезжались, чтобы прикупить да перепродать потом у себя.
Мысли разнообразные хозяйственные и пустотелые крутились в голове Чоморы, загоняя страхи поглубже. Впервые хранительница не знала, что делать и от кого помощи ждать. Ни мать её, ни прабабка не сталкивались с такой напастью. Да и в летописях фейских не встретилось ни строчки про несчастную любовь феи к человечку и про её разрушительные последствия.