Они сыграли две партии. Затем Морозов встал.
Мне пора. Пойду распахивать двери перед сливками человечества. Почему, кстати, ты перестал к нам заглядывать?
Не знаю. Так совпало.
Как насчет завтра? Вечерком?
Завтра вечером не могу. Иду ужинать. К «Максиму».
Морозов ухмыльнулся:
Не слишком ли большая наглость для беспаспортного беженца по самым шикарным парижским кабакам шляться?
Как раз там-то, Борис, самое безопасное место для нашего брата. Если ведешь себя как беженец, то тебя и прихватят, как беженца. Уж тебе ли, с твоим-то нансеновским паспортом, этого не знать?
Тоже верно. И с кем же ты ужинаешь? Уж не с германским ли послом по персональному приглашению?
С Кэте Хэгстрем.
Морозов присвистнул.
Кэте Хэгстрем, повторил он. Так она вернулась?
Завтра возвращается. Из Вены.
Ну, тогда, значит, я тебя совсем скоро у нас увижу.
Может, да, а может, и нет.
Морозов отмахнулся.
Быть такого не может. Когда Кэте Хэгстрем в Париже, «Шехерезада» ее главная резиденция.
Сейчас другое дело. Она приехала ложиться на операцию. Уже на днях.
Тогда тем более придет. Ты совсем не знаешь женщин. Морозов пристально прищурился. А может, тебе не хочется, чтобы она туда пришла?
Это почему еще?
Да я вот только что сообразил: ты перестал заходить как раз с тех пор, как прислал мне ту женщину. Жоан Маду. Сдается мне, это не просто совпадение.
Чушь. Я даже не знал, что она все еще у вас. Значит, на что-то пригодилась?
Ну да. Сперва в хоре была. А теперь у нее даже маленький сольный номер. Две-три песни.
Выходит, она у вас как-то прижилась?
Конечно. А ты сомневался?
Уж больно она была несчастная. Совсем бедолага.
Что?
Говорю же тебе: бедолага.
Морозов улыбнулся.
Равич, проговорил он отеческим тоном, и в лице его вдруг отразились бескрайние просторы, степи, луга и вся мудрость человеческая, не городи ерунды. Она, если хочешь знать, та еще стерва.
Что?
Стерва. Не потаскуха. А именно стерва. Был бы ты русский знал бы, в чем разница.
Равич усмехнулся:
Тогда, наверно, она сильно переменилась. Будь здоров, Борис. И храни господь твой глаз-алмаз.
7
И когда же мне в клинику, Равич? спросила Кэте Хэгстрем.
Когда хотите. Завтра, послезавтра, когда угодно. Днем позже, днем раньше, не имеет значения.
Она стояла перед ним тоненькая, по-мальчишески стройная, миловидная, уверенная в себе но, увы, уже не юная.
Два года назад Равич удалил ей аппендикс. Это была его первая операция в Париже. И она, он считал, принесла ему удачу. С тех пор он не сидел без работы, и неприятностей с полицией тоже не было. Так что Кэте стала для него чем-то вроде талисмана.
В этот раз я боюсь, призналась Кэте. Сама не знаю почему. Но боюсь.
Вам нечего бояться. Самая обычная операция.
Она подошла к окну. За окном пластался двор гостиницы «Ланкастер». Могучий старик каштан простирал к дождливому небу свои кряжистые руки.
Этот дождь, проговорила Кэте. Из Вены выезжала дождь. В Цюрихе проснулась дождь. И здесь тоже Она задернула занавески. Не знаю, что со мной. Старею, наверно.
Так все говорят, кто еще не начал стареть.
Но я по-другому должна себя чувствовать. Две недели назад развелась. Казалось бы, радоваться надо. А у меня одна усталость. Все повторяется, Равич. Отчего так?
Ничто не повторяется. Это мы повторяемся, вот и все.
Слабо улыбнувшись, она присела на софу возле искусственного камина.
Хорошо, что я снова здесь, вздохнула она. Вена это теперь сплошная казарма. Тоска. Немцы все растоптали. И австрийцы с ними заодно. Да-да, Равич, и австрийцы тоже. Я думала, австрийский нацист это нонсенс, такого не бывает в природе. Но я их видела своими глазами.
Неудивительно. Власть самая заразная болезнь на свете.
Да, и она сильней всего деформирует личность. Из-за этого я и развелась. Очаровательный бонвиван, за которого я вышла замуж два года назад, превратился в горлопана-штурмфюрера. Старичка профессора Бернштейна он заставил шваброй драить мостовую, а сам смотрел и гоготал. Того самого профессора Бернштейна, который за год до этого вылечил его от воспаления почек. Гонорар, видите ли, был непомерный. Кэте Хэгстрем скривила губы. Гонорар, который, между прочим, уплатила я, а не он.
Так радуйтесь, что вы от него избавились.
За развод он потребовал двести пятьдесят тысяч шиллингов.
Это дешево, заметил Равич. Все, что можно уладить деньгами, очень дешево.
Он не получил ни гроша. Кэте Хэгстрем вскинула свое изящное личико, безупречное, резное, как гемма. Я ему выложила все, что думаю о нем самом, о его партии и о его фюрере, и пообещала, что впредь то же самое буду всем и каждому говорить публично. Он пригрозил мне гестапо и концлагерем. Я подняла его на смех. У меня все еще американское гражданство, и я нахожусь под защитой посольства. Со мной-то ничего не сделают, а вот с ним, когда выяснится, на ком он женат Она издала легкий смешок. Этого он не предусмотрел. И больше препятствий не чинил.
Гражданство, посольство, защита, думал Равич. Слова-то какие, как с другой планеты.
Странно, что Бернштейну все еще разрешают врачебную практику, заметил он.
А ему и не разрешают. Он меня принял нелегально, сразу после первого кровотечения. Какое счастье, что мне нельзя рожать. Ребенок от нациста
Ее всю передернуло.
Равич встал.
Ну, я пойду. Вебер после обеда еще раз вас обследует. Так, проформы ради.
Конечно. И все равно в этот раз мне почему-то страшно.
Бросьте, Кэте, вам же не впервой. Это куда проще, чем операция аппендицита, которую я вам делал два года назад. Равич приобнял ее за плечи. Вы же первый пациент, кого я оперировал в Париже. Это все равно что первая любовь. Так что я постараюсь. К тому же вы для меня вроде как талисман. Принесли мне удачу. Вам надо продолжать в том же духе.
Хорошо, сказала она и посмотрела на него.
Вот и прекрасно. До свидания, Кэте. Вечером в восемь я за вами зайду.
До свидания, Равич. А я схожу пока что в Мэнбоше, куплю себе вечернее платье. Надо сбросить с себя эту чертову усталость. И дурацкое чувство, будто угодила в паутину. А все эта Вена, горько усмехнулась она. Тоже мне, город грёз.
Равич спустился на лифте в просторный вестибюль и, минуя бар, направился к выходу. В баре коротали время несколько американцев. Посреди зала на столике стоял огромный букет гладиолусов. В сером полумраке вестибюля они казались увядшими, цвета спекшейся крови. И лишь подойдя ближе, Равич убедился, что цветы совсем свежие. Это мутный, пасмурный свет с улицы превратил их невесть во что.
На третьем этаже гостиницы «Интернасьональ» творилось что-то неладное. Двери многих комнат были настежь, горничные и коридорный носились взад вперед, а хозяйка, стоя в коридоре, командовала всем и вся. Такую картину и застал Равич, поднявшись по лестнице.
Что стряслось? спросил он.
Хозяйка была женщина крупная, с могучим бюстом, но маленькой головкой с короткими черными кудряшками.
Так испанцы же съехали, пояснила она.
Я знаю. Но чего ради затевать уборку чуть ли не ночью?
Комнаты нужны к утру.
Новые немецкие эмигранты?
Да нет, испанские.
Испанские? удивился Равич, в первый момент решив, что ослышался. Так ведь они же только что съехали.
Хозяйка глянула на него черными бусинами глаз и снисходительно улыбнулась. Это была улыбка неподдельной иронии и житейской умудренности.
Другие приедут.
Какие другие?
Которые с другой стороны. Оно всегда так бывает. Между делом она успела прикрикнуть на пробегавшую горничную. Как-никак мы почтенное заведение, продолжила она не без гордости. Постояльцы хранят нам верность. Они любят возвращаться в свои комнаты.
Возвращаться? не понял Равич. Кто любит возвращаться?
Те, которые с другой стороны. Большинство у нас уже когда-то останавливались. Кое-кого, конечно, уже поубивали. Но многие еще живы, в Беарице сидят или там в Сен-Жан-де-Луэ и ждут не дождутся, когда у нас комнаты освободятся.