Барахляный шалман, изрекла она с улыбкой. Но к ночи становится приютом бездомных и обителью грез.
Она откинулась на спинку диванчика. Мягкий свет из-под столешницы высветил ее лицо.
Почему так, Равич? заговорила она. Почему ночью все становится красочней? И кажется, будто все легко и нет ничего невозможного, а если что-то и недостижимо, можно восполнить это грезами Почему?
Он улыбнулся:
Мы тешим себя грезами, потому что без них нам не вынести правды.
Оркестранты уже настраивали инструменты. Запела, задавая тон, квинта, потом пару раз вскрикнула всеми струнами скрипка.
Вы не похожи на человека, который станет обманываться пустыми грезами.
Обманываться можно и правдой. Это куда опасней, чем грезами.
Оркестр заиграл. Сперва только цимбалы. Обернутые замшей палочки осторожно, едва слышно тронули струны, извлекая из них в темноте потаенную, нежную мелодию, чтобы потом взметнуть ее ввысь в мягком глиссандо и передать скрипкам.
Пересекая пустынный круг сцены, к их столику медленно шел цыган. С плотоядно-отрешенным выражением лица, на котором бездумно застыла хищная улыбка, он остановился, прижимая скрипку к подбородку, и вперился в них нахальными, маслеными глазами. Без скрипки это был бы заурядный конский барышник, но сейчас это был посланец степей, волшебных закатов, бескрайних далей и всякой прочей небывальщины.
Кэте Хэгстрем упивалась мелодией, купалась в ней, как в освежающих струях апрельского ручья. Она вся обратилась в эхо, но ей не на что было отозваться. Где-то совсем вдали едва слышались чьи-то голоса, проплывали обрывки воспоминаний, иногда, словно в складках парчи, что-то мелькало высверком, чтобы тут же погаснуть, но зова, чтобы откликнуться, не было. Ее никто не звал.
Цыган отвесил поклон. Равич незаметно сунул ему купюру. Кэте, мечтательно замершая в своем углу, встрепенулась.
Вы когда-нибудь были счастливы, Равич?
Бывал, и не раз.
Я не об этом. Я имею в виду по-настоящему счастливы. Бездыханно, до беспамятства, всем существом своим.
Равич смотрел в это взволнованное, изящное, точеное лицо, которому ведомо лишь одно, самое хрупкое проявление счастья, счастье любви, и неведомо никакое другое.
Не раз, Кэте, повторил он, думая о чем-то совсем ином и втайне понимая: это тоже было не то.
Вы не хотите меня понять. Или не хотите говорить об этом. Кто это там поет?
Не знаю. Я давно тут не был.
Певицу отсюда не видно. Среди цыган ее нет. Похоже, она сидит за одним из столиков.
Должно быть, кто-то из гостей. Здесь это не редкость.
Странный голос какой, заметила Кэте. Грустный и вместе с тем неистовый.
Это песня такая.
А может, это я такая. Вы понимаете слова?
«Я вас любил» Это Пушкин.
Вы знаете русский?
Чуть-чуть. Только то, чему от Морозова нахватался. В основном ругательства. По этой части язык и впрямь выдающийся.
Вы о себе рассказывать не любите, верно?
Я о себе даже думать не люблю.
Она немного помолчала. Потом заговорила снова:
Иногда мне кажется: прежней жизни уже не вернешь. Беззаботность, чаяния все это кануло безвозвратно.
Равич улыбнулся:
Ничто не кануло, Кэте. Жизнь слишком грандиозная штука, чтобы кончиться до нашего последнего вздоха.
Она, похоже, его не слушала.
Часто это просто страх, продолжала она. Внезапный, необъяснимый страх. Ну, такое чувство, будто мы с вами сейчас выйдем отсюда, а там, на улице, весь мир уже рухнул в тартарары. У вас такое бывает?
Да, Кэте. У каждого такое бывает. Типичная европейская болезнь. Вот уже двадцать лет по Европе гуляет.
Она опять умолкла.
А это уже не русский, заметила она, снова прислушиваясь к песне.
Да, итальянский. «Санта Лючия».
Луч прожектора переполз от скрипача к столику возле оркестра. Теперь Равич увидел, кто поет. Это была Жоан Маду. Она сидела за столиком одна, опершись на него локтем, и смотрела прямо перед собой, словно думая о чем-то своем и никого вокруг не замечая. В круге света лицо ее казалось очень бледным. От того, что он помнил, от прежней стертости и расплывчатости в этом лице не осталось и следа. Сейчас оно вдруг предстало в ореоле пронзительной, какой-то гибельной красоты, и он вспомнил, что однажды уже видел его таким той ночью у нее в комнате, однако тогда решил, что это просто плутни опьянения, да и само лицо вскоре угасло и кануло во тьму. И вот оно снова перед ним, теперь уже во всей своей немыслимой явности.
Что с вами, Равич? услышал он голос Кэте.
Он обернулся.
Ничего. Просто песня знакомая. Душещипательная неаполитанская чушь.
Вспомнили что-то?
Да нет. Не о чем вспоминать.
Это прозвучало резче, чем ему хотелось. Кэте Хэгстрем глянула на него пристально.
Иногда, Равич, мне и вправду хотелось бы знать, что с вами творится.
Он пренебрежительно отмахнулся.
Примерно то же, что и со всеми остальными. На свете нынче полно авантюристов поневоле. Вы их найдете в любом пансионе для беженцев. И у каждого за душой такая история, что Александр Дюма или Виктор Гюго за счастье бы почли воспользоваться. А нынче, стоит кому-то начать нечто подобное о себе рассказывать, люди только зевают. Вот вам новая водка, Кэте. Самое невероятное приключение в наши дни это спокойная, тихая, мирная жизнь.
Оркестр заиграл блюз. Получалось, впрочем, неважно. Тем не менее несколько пар уже танцевали. Жоан Маду встала и направилась к выходу. Она шла так, будто в зале вообще никого нет. Равич вдруг вспомнил, что говорил о ней Морозов. Она прошла довольно близко от их столика. Ему показалось, что она его заметила, но взгляд ее тотчас же равнодушно скользнул дальше, и она вышла.
Вы ее знаете? спросила Кэте Хэгстрем, следившая за его лицом.
Нет.
8
Видите, Вебер? спросил Равич. Вот. И вот. И вот
Вебер склонился над открытой, в операционных зажимах, полостью.
Да.
Эти вот мелкие узелки вот и вот еще это не киста и не сращения
Нет.
Равич распрямился.
Рак, произнес он. Классический, несомненный рак. Самая злокозненная операция из всех, какие я делал в последнее время. Осмотр зеркалом ничего не показал, пальпация в области малого таза выявляет только легкое размягчение слева, так, небольшое выбухание. Предположительно киста или миома, ничего серьезного, но снизу оперировать невозможно, надо через брюшную полость, мы вскрываем, и что мы видим? Несомненный рак.
Вебер взглянул на него.
Что вы намерены предпринять?
Можем сделать срез, заморозить, отдать на биопсию. Буассон еще в лаборатории?
Наверняка.
Вебер поручил сестре-ассистентке позвонить в лабораторию. Бесшумно ступая на резиновых подошвах, та мгновенно исчезла.
Надо оперировать, решил Равич. Сделаем гистероэктомию. Что-то еще предпринимать не имеет смысла. Но она ведь ничего не знает, вот в чем беда. Пульс какой? спросил он у сестры-анестезиолога.
Ровный. Девяносто.
Давление?
Сто двадцать.
Хорошо.
Равич смотрел на тело Кэте Хэгстрем. Та лежала в положении Трендельбурга: голова совсем низко, ноги кверху.
О таких вещах пациента положено предупреждать заранее. Получить согласие. Не можем мы просто так в ней копаться. Или можем?
По закону нет. Но мы все равно уже начали.
Иначе было нельзя. Выскабливание было невозможно, снизу там не пройти. Но плод выскоблить это одно, а матку удалить совсем другое.
Но ведь она, Равич, кажется, вам доверяет?
Откуда мне знать? Может, и да. Но вот согласилась ли бы она? Он поправил локтем съехавший на сторону резиновый фартук, надетый поверх халата. И все-таки я попробую продвинуться дальше. Насчет гистероэктомии потом решим. Скальпель, Эжени.
Он продлил разрез до пупка, наложил зажимы на мелкие сосуды. Более крупные перевязал двойными узлами, взял другой скальпель и взрезал желтоватую фасцию. Раздвинул мышцы тыльной стороной ножа, приподнял, вскрыл брюшину и закрепил ее к стерильному белью.