Девушка все еще колебалась.
Там, в ящике, вымолвила она наконец. В ящике справа.
Вот эта записка?
Да.
Хорошо. На днях схожу туда. Ничего не бойтесь. Равич надел пальто. Что такое? Зачем вы встаете?
Бобо. Вы его не знаете.
Он улыбнулся:
Я и не таких знавал. Лежите ради бога. Судя по тому, что я видел, опасаться особо нечего. До свидания, Люсьена. Я на днях еще зайду.
Повернув ключ и одновременно нажав ручку, Равич стремительно распахнул дверь. Но в коридоре никого не оказалось. Он так и думал. Знает он таких смельчаков.
В мясной лавке теперь остался приказчик, пресный малый с желтушным лицом без тени азарта, присущего хозяйке. Он тоскливо что-то тяпал тесаком. После похорон он совсем вялый стал. А все равно жениться на хозяйке у него шансов ноль. Пустые хлопоты! Скорее она и его тоже на погост снесет. Все это громогласно разъяснял вязальщик метел, устроившийся в бистро напротив. Парень и так уже заметно сдал. А вдова, напротив, расцветает на глазах. Равич выпил рюмку черносмородиновой наливки и расплатился. Он-то рассчитывал повстречать в бистро Бобо, да не вышло.
Жоан Маду вышла из дверей «Шехерезады» и распахнула дверцу такси, в котором ее ждал Равич.
Давай скорее, выдохнула она. Скорее отсюда. Поехали к тебе.
Стряслось что-нибудь?
Нет. Ничего. Просто довольно с меня этой ночной жизни.
Секунду. Равич подозвал цветочницу, что торговала у входа. Матушка, сказал он ей, отдай мне все розы. Сколько с меня будет? Только по совести.
Шестьдесят франков. Только для вас. За то, что вы мне рецепт от ревматизма выписали.
Помогло?
Нет. Да и как оно поможет, ежели я ночь напролет в сырости стою?
Из всех моих пациентов вы самая благоразумная.
Он взял розы.
Это вместо извинения за то, что сегодня утром тебе пришлось проснуться одной да еще и остаться без завтрака, сказал он Жоан, кладя розы на пол между сиденьями. Хочешь чего-нибудь выпить?
Нет. Поедем к тебе. Только цветы с пола подними. Положи сюда.
Прекрасно и там полежат. Цветы, конечно, надо любить, но не стоит с ними церемониться.
Она резко к нему повернулась.
Ты хочешь сказать: не надо баловать, кого любишь?
Нет. Я имел в виду другое: даже прекрасное не стоит превращать в мелодраму. К тому же сейчас просто удобнее, что цветы не лежат между нами.
Жоан глядела на него испытующе. Потом лицо ее вдруг прояснилось.
Знаешь, что я сегодня делала? Я жила. Снова жила. Дышала. Снова дышала. Была наяву. Снова наяву. Впервые. Почувствовала, что у меня снова есть руки. И глаза, и губы.
На узкой улице таксист лавировал между другими машинами. Потом вывернул вправо и резко рванул вперед. От толчка Жоан бросило на Равича. На секунду она оказалась в его объятиях, и он ощутил ее всю. И пока она вот так сидела рядом с ним и что-то рассказывала, все еще захваченная своими чувствами, его словно обдавало теплым ветром, который растапливал ледовую броню, намерзшую в нем за день, эту дурацкую кольчугу холода, которую приходится таскать в себе ради самообороны.
Целый день все струилось вокруг меня, как будто повсюду родники, ручьи, они журчали, кружили мне голову, бились в грудь, словно я вот-вот пущу почки, бутоны, зазеленею, расцвету, и меня все влекло, влекло куда-то и не отпускало и вот я тут, и ты
Равич смотрел на нее. Вся подавшись вперед, она словно готова была вспорхнуть с замызганного кожаного сиденья, и ее мерцающие плечи тоже рвались из черного вечернего платья. Настолько вся она была сейчас открыта, и безрассудна, и даже бесстыдна, и так свободно говорила о своих чувствах, что он рядом с ней казался себе жалким сухарем.
«А я сегодня оперировал, думал он. И забыл про тебя. Я был у Люсьены. Потом вообще где-то в прошлом. Без тебя. И лишь позже, к вечеру, постепенно подступило тепло. Но я все еще был не с тобой. Я думал о Кэте Хэгстрем».
Жоан, сказал он, мягко накрывая ладонями ее руки на сиденье. Мы не можем сразу ко мне поехать. Мне обязательно надо еще раз заглянуть в клинику. Только на несколько минут.
Это к той женщине, которую ты оперировал?
Не к сегодняшней. К другой. Подождешь меня где-нибудь?
Тебе обязательно сейчас туда надо?
Лучше так. Не хочу, чтобы меня потом вызывали.
Я могу подождать у тебя. У нас есть время к тебе в гостиницу заехать?
Да.
Тогда лучше к тебе. А ты потом приедешь. Я буду ждать.
Хорошо. Равич назвал водителю адрес. Откинувшись назад, ощутил затылком ребристый кант спинки сиденья. Его ладони все еще накрывали руки Жоан. Он чувствовал: она ждет, чтобы он сказал что-то. Что-то о себе и о ней, о них обоих. Но он не мог. Она и так сказала слишком много. Да нет, не так уж и много, подумал он.
Такси остановилось.
Поезжай, сказала Жоан. Я тут сама разберусь. Не страшно. Только ключ мне отдай.
Ключ у портье.
Значит, у него возьму. Пора научиться. Она подняла с полу букет. С мужчиной, который смывается, пока ты спишь, а возвращается, когда его не ждешь, приходится многому учиться. Сейчас прямо и начну.
Я поднимусь с тобой вместе. Не стоит сразу так усердствовать. Достаточно того, что я опять тебя одну оставлю.
Она рассмеялась. Какое же молодое у нее лицо.
Подождите, пожалуйста, минутку, бросил он таксисту.
Тот как-то по-особому, медленно подмигнул:
Могу и дольше.
Давай ключ! выпалила Жоан, когда они уже поднимались по лестнице.
Зачем?
Давай, говорю.
Она сама отперла дверь. На пороге замерла.
Замечательно, сказала она в темноту комнаты, куда с другой стороны сквозь пелену облаков заглядывала в окно полная луна.
Замечательно? В этой-то конуре?
Да, замечательно. Здесь все замечательно.
Ну, может, сейчас. Пока темно. Но Равич потянулся к выключателю.
Не надо. Я сама. А теперь иди. Только не вздумай опять возвращаться завтра, да еще к полудню.
Она так и осталась стоять в темном дверном проеме. Серебристый свет от окна смутным сиянием омывал ее голову и плечи. И было что-то таинственное, волнующее в этом неясном силуэте. Манто соскользнуло с ее плеч и черными волнами легло у ног. Она стояла, прислонясь к двери, и полоска света из коридора выхватывала из темноты лишь одну ее руку.
Иди и возвращайся, вымолвила она, затворяя дверь.
Температура у Кэте Хэгстрем спала.
Она проснулась? спросил Равич у заспанной медсестры.
Да. В одиннадцать. Сразу спросила вас. Я сказала ей все, как вы велели.
Про перевязки что-нибудь спрашивала?
Да. Я сказала, что вам пришлось оперировать. Операция простая. Вы, мол, сами ей все объясните.
И все?
Да. Она сказала, раз это вы так решили, значит, все в порядке. Просила передать вам привет, если вы ночью еще раз заглянете, и сказать, что она вам доверяет.
Вот как
Равич постоял немного, не сводя глаз с ровного, как по линеечке, пробора в черных волосах девушки.
Сколько вам лет? спросил он вдруг.
Та удивленно вскинула головку.
Двадцать три.
Двадцать три. И давно вы имеете дело с пациентами?
Два с половиной года уже. В январе два с половиной исполнится.
Работу свою любите?
Круглое яблочко ее лица расплылось в улыбке.
А что, мне нравится, затараторила она. Конечно, некоторые больные сложные, но большинство очень даже милые люди. Мадам Бриссо вчера мне шелковое платье подарила, почти новое. А на прошлой неделе от мадам Лернер мне туфли перепали, лаковые. Ну, это та, которая потом дома умерла. Она снова улыбнулась. Я вещи почти не покупаю. Тут все время что-то дарят. И даже если мне что не годится, я у подружки обменять могу, она свой магазинчик держит. Так что грех жаловаться. Мадам Хэгстрем тоже все время очень щедра. Она просто деньги дает. Последний раз вообще целых сто франков. Всего за двенадцать суток. А сейчас сколько она у нас пролежит, доктор?
Подольше. Несколько недель.
Сестра просияла от счастья. Он прямо видел, как под ее ясным, без малейших складок лобиком уже крутится арифмометр, подсчитывая будущий заработок. Равич снова склонился над Кэте Хэгстрем. Дыхание ровное. Слабый запах йода и карболки вперемешку с терпким ароматом духов. Ему вдруг стало совсем невмоготу. Она ему доверяет. Доверяет. Этот вспоротый худенький, почти девичий животик, который пожирает изнутри ненасытная тварь. Зашили, ибо все равно ничего не поделаешь. Доверяет