К ней
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал,
И сердце медленно хладело, закрывалось.
Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
Вы, пролетевшие под сенью тишины,
Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной,
Когда, поэзии поклонник безмятежный,
На лире счастливой я тихо воспевал
Волнение любви, уныние разлуки
И гул дубрав горам передавал
Мои задумчивые звуки
Напрасно! Я влачил постыдной лени груз,
В дремоту хладную невольно погружался,
Бежал от радостей, бежал от милых муз
И слезы на глазах со славою прощался!
Но вдруг, как молнии стрела,
Зажглась в увядшем сердце младость,
Душа проснулась, ожила,
Узнала вновь любви надежду, скорбь и радость.
Всё снова расцвело! Я жизнью трепетал;
Природы вновь восторженный свидетель,
Живее чувствовал, свободнее дышал,
Сильней пленяла добродетель
Хвала любви, хвала богам!
Вновь лиры сладостной раздался голос юный,
И с звонким трепетом воскреснувшие струны
Несу к твоим ногам!..
Разумеется, слова об увядшем и хладеющем сердце дань традиции унылой элегии. Однако здесь, в отличие от нее, лирический герой, пережив душевный кризис, возрождается к жизни, вновь обретает способность любить, творить и радоваться. В этом стихотворении уже намечен мотив духовного возрождения благодаря любви, который через несколько лет прозвучит в знаменитом послании «Я помню чудное мгновенье».
1818 год
9 июня 1817 года Пушкин окончил Лицей и началась его вольная, самостоятельная жизнь, к которой юноша так стремился.
В написанном позже послании Фёдору Юрьеву («Любимец ветреных Лаис», 1822), товарищу по веселым и отнюдь не целомудренным забавам петербургского периода, содержится своеобразный автопортрет Пушкина:
А я, повеса вечно-праздный,
Потомок негров безобразный,
Взрощенный в дикой простоте,
Любви не ведая страданий,
Я нравлюсь юной красоте
Бесстыдным бешенством желаний
Разумеется, эта самохарактеристика условна и стилизована. «Потомок негров», «дикая простота» некие знаки, призванные создать определенный образ. Тем не менее, вероятно, здесь отмечены и какие-то живые черты молодого Пушкина.
Выздоровление
В январе 1818 года поэт перенес серьезную болезнь, какую именно, мы не знаем[28]. Позднее в автобиографических записках он писал: «Я занемог гнилою горячкой. Лейтон за меня не отвечал. Семья моя была в отчаяньи; но через 6 недель я выздоровел. <> Чувство выздоровления одно из самых сладостных».
Тебя ль я видел, милый друг?
Или неверное то было сновиденье,
Мечтанье смутное, и пламенный недуг
Обманом волновал мое воображенье?
В минуты мрачные болезни роковой
Ты ль, дева нежная, стояла надо мной
В одежде воина с неловкостью приятной?
Так, видел я тебя; мой тусклый взор узнал
Знакомые красы под сей одеждой ратной:
И слабым шепотом подругу я назвал
Но вновь в уме моем стеснились мрачны грезы,
Я слабою рукой искал тебя во мгле
И вдруг я чувствую твое дыханье, слезы
И влажный поцелуй на пламенном челе
Бессмертные, с каким волненьем
Желанья, жизни огнь по сердцу пробежал!
Я закипел, затрепетал
И скрылась ты прелестным привиденьем!
Жестокий друг! меня томишь ты упоеньем:
Приди, меня мертвит любовь!
В молчаньи благосклонной ночи
Явись, волшебница! пускай увижу вновь
Под грозным кивером твои небесны очи,
И плащ, и пояс боевой,
И бранной обувью украшенные ноги.
Не медли, поспешай, прелестный воин мой,
Приди, я жду тебя. Здоровья дар благой
Мне снова ниспослали боги,
А с ним и сладкие тревоги
Любви таинственной и шалости младой.
В письмах друзей содержатся неясные намеки на то, что это заболевание было связано с любовными похождениями. В этом смысле можно истолковать и строки из стихотворения 1818 года «Когда сожмешь ты снова руку»: «Люби недевственного брата, / Страдальца чувственной любви». Видимо, юный поэт, вырвавшийся из Лицея, уже вкусил вожделенных радостей и, увы, сразу же за них поплатился. «Дева нежная», навестившая больного «в одежде воина», по некоторым источникам Елизавета Шот-Шедель, петербургская «дама полусвета». Не исключено, что девица, переодетая гусаром, действительно, приходила навестить Пушкина во время болезни, однако в литературе высказывались сомнения в реальности этого эпизода: он имеет богатую литературную традицию. Стихотворение, развивающее одну из традиционных элегических тем, насыщено реминисценциями из Батюшкова и Тассо[29]. Реальные события и литературные образы так прочно переплелись в этом стихотворении, что трудно их разграничить.
Мечтателю
Ты в страсти горестной находишь наслажденье;
Тебе приятно слезы лить,
Напрасным пламенем томить воображенье
И в сердце тихое уныние таить.
Поверь, не любишь ты, неопытный мечтатель.
О если бы тебя, унылых чувств искатель,
Постигло страшное безумие любви;
Когда б весь яд ее кипел в твоей крови;
Когда бы в долгие часы бессонной ночи,
На ложе, медленно терзаемый тоской,
Ты звал обманчивый покой,
Вотще смыкая скорбны очи,
Покровы жаркие рыдая обнимал
И сохнул в бешенстве бесплодного желанья,
Поверь, тогда б ты не питал
Не благодарного мечтанья!
Нет, нет! в слезах упав к ногам
Своей любовницы надменной,
Дрожащий, бледный, исступленный,
Тогда б воскликнул ты к богам:
«Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
Возьмите от меня сей образ роковой!
Довольно я любил; отдайте мне покой!»
Но мрачная любовь и образ незабвенный
Остались вечно бы с тобой.
Кто же этот «неопытный мечтатель», «унылых чувств искатель»? Традиционно считается, что Пушкин обращается здесь к Вильгельму Кюхельбекеру наивному нескладному Кюхле, отставшему от товарищей в отношении любовных приключений. Но заслуживает внимания и другая версия: стихотворение обращено поэтом к самому себе, это его полемика с собственными «унылыми» элегиями 1816 года. Так или иначе, это совсем новые для Пушкина стихи. Такие выражения, как «страшное безумие любви», «сохнул в бешенстве бесплодного желанья», должно быть, свидетельствуют о незнакомых прежде состояниях. В стихотворении утверждается романтическая концепция «любви-страсти», пришедшей на смену элегической концепции «любви-мечтательства»[30]. Таким образом, текст говорит о смене литературных ориентиров и о новом жизненном опыте. Трудно сказать с уверенностью, что здесь явилось определяющим.
Прелестнице
К чему нескромным сим убором,
Умильным голосом и взором
Младое сердце распалять
И тихим, сладостным укором
К победе легкой вызвать?
К чему обманчивая нежность,
Стыдливости притворный вид,
Движений томная небрежность
И трепет уст и жар ланит?
Напрасны хитрые старанья:
В порочном сердце жизни нет
Невольный хлад негодованья
Тебе мой роковой ответ.
Твоею прелестью надменной
Кто не владел во тьме ночной?
Скажи: у двери оцененной
Твоей обители презренной
Кто смелой не стучал рукой?
Нет, нет, другому свой завялый
Неси, прелестница, венок;
Ласкай неопытный порок,
В твоих объятиях усталый;
Но гордый замысел забудь:
Не привлечешь питомца музы
Ты на предательскую грудь!
Неси другим наемны узы,
Своей любви постыдный торг,
Корысти хладные лобзанья
И принужденные желанья,
И златом купленный восторг!
Это стихотворение подтверждает, что опыт общения с «прелестницами» у Пушкина уже, очевидно, есть, равно как и опыт разочарования. Адресат неизвестен скорее всего, это некий обобщенный образ. Послание перекликается со стихотворением Баратынского «Дориде» («Зачем нескромностью двусмысленных речей»). Возможно, оба стихотворения представляют собой переложение какого-то неизвестного французского подлинника. Как видим, несмотря на яркость жизненных впечатлений, они все так же сливаются у Пушкина с впечатлениями литературными.