Но вскоре свадебный поезд остановился. На границе селения его уже ждал с горящей головней в левой руке чтоб заодно отпугивать и нечисть всякую болотную, в нижнем течении речки Невежис ставшую вполне обыденной, посланец Федора боярин Данило. В другой руке он крепко сжимал кубок с пивом. Данило Терентьевич разглядел повозку, где сидела Вайва, трижды обошел ее противусолонь, низко поклонился и вытянул к невесте обе занятие припасами руки:
Здрава буди, свет наш Вайвушка! Не плачь, милая, вот он, тот священный огонь как ты берегла его дома, так теперь беречь будешь и у нас!
Подружки умело и споро прибрали пылающую головню в специально припасенную загодя жаровню, сама же Вайва также поклонилась встречающему и приняла у него из руки кубок. В голове немного кружило, с раннего утра невесте есть было не положено накануне свадьбы. С удовольствием выпив до дна пиво странно, даже горьким оно не показалось, правда, девочки? Вайва уселась на свое место. А Данило Терентьевич наметом уже мчал коня к Федору Константиновичу с благой вестью мол, едут!
Лихо ворвавшись на полевой стан, боярин поднял своего вороного на дыбы, затем кошкой соскользнул у него со спины и опрометью бросился к поставленному третьего дня специально для праздника просторному дому. Вбежав в горницу, Данило (хватит его уже по отчеству, хоть и положено боярину но молоденек еще, одногодок как-никак жениху!) взлетел одним махом на табурет, поставленный посреди комнаты. Получилось удачно: и устоять сумел так, что накрывавшее табурет полотенце почти не шелохнулось, и лицом оказался как раз к красному углу, где чинно восседали жениховы родичи. Усмехнулся в густые не по возрасту усы незаметно бить точно не будут.
А ведь бывало всякое. То женихов посланец чересчур на свою удаль понадеется, да силушки богатырской не рассчитает помнили случаи, когда просто рассыпался на части табурет под дружкой! А вдругорядь родня новобрачного, что была супротив его выбора, ножку подпиливала или пиво под полотенце свежее под стук уже копыт дружкиного коня наливала. И грохался к своему стыду посланец оземь, и били его долго, умело и со вкусом, как дурного вестника, и свадьба чаще всего после такого расстраивалась. Что тогда дружке разве что бечь с позором за порог, да и прочь, вон из жизни своего недавнего лучшего товарища, всяко подальше от считавшегося родным дома.
Данилу не били и в дверь не выбрасывали, наоборот торжественно вручили то самое полотенце, на которое он так лихо вознесся. Тем временем поставленный доглядать за путем подъезда невестина поезда дружинник Игнат тенью возник за плечом князя Константина и что-то шепнул тому на ухо. Безрукий молча поднялся с лавки и кивнул сыну в сторону двери: встречай, мол, суженую, пора, можно не спеша выходить.
Княжич без суеты покинул горницу и вышел на двор. Восток начинал понемногу алеть лето еще не домчалось до своей середины. С подъехавшей вскоре в повозке невестой только-только раскланялся, даже пальцем не коснулся, руки не протянул а как мечталось вот именно в такую ясную июльскую ночь почувствовать, на что способны ее жаркие девичьи губы!
Но совсем скоро-скоро свадьба и все, что после нее положено молодым друг в дружке понять и познать, а пока продолжение обряда старинного, будь он трижды неладен своей неторопливостью! повели Вайву в дом, откуда все родичи жениха степенно вышли, да и замерли невдалеке на пригорке.
Уговор в тех краях между жемайтами и русичами всегда был дороже денег. Вот и порешили в очередной раз, что местную часть праздника проведут по местному обычаю. А уж потом в Полоцке окрестят Вайву княжной Варварой Ивановной в православии, сразу же повенчают молодых в Божьем храме уже по обряду русичей. Вторая за неделю свадьба только крепче брак будет. Да и от второго застолья отказываться грех по случаю.
Пока же все шло заведенным исстари чередом. Невесту ввели в горницу, усадили на недавно испытанный дружкой жениха табурет и начали готовить к совершению пострига. Подружки окружили Вайву плотным кольцом, вновь запели песни, оплакивая переход ее из чистого, непорочного и беззаботного девичества, из состояния детской еще свободы в другую ипостась в подчиненность супругу, в труды и тяготы, в постоянные заботы о муже, детях и хозяйстве. Сняли с головы невесты венок из руты, что несколько дней до того тщательно сами и выплетали, любимые в Жемайтии желтые цветочки от века считались символом невинности.
Дочка моя, милая моя!
Иди в рутяной садок.
Там себе нарвешь,
Там себе сплетешь
Веночек из зеленой руты пели девушки от лица матери Вайвы Аутры.
Веночек мой,
Зеленый мой!
Нет уж тебя на голове
Снимут веночек,
Наденут шапочку.
Это бремя для девичьей головки,
Горесть для сердца
На всякие заботы.
Веночек мой,
Зеленый мой,
Легок на голове,
Веселись, сердце,
Нет пока никаких забот
Затем подружки взяли Вайву под руки и перевели в дальнюю полутемную комнату. Здесь ее посадили на перевернутую, опрокинутую вверх дном квашню, еще раз расчесали длинные волосы. Посаженная мать Вайвы соседка Юрате взяла локон над левым ухом, продела его в одно из поданных подружками колец. Посаженный отец сосед с другой стороны селения Китундас поджег конец локона восковой свечой. Затем то же самое они совершили с правой стороны головы Вайвы, после спереди надо лбом и сзади на затылке. Мать невесты Аутра бережно приняла из рук отца, Йонаса, большую деревянную тарелку с куском хлеба и кубок пива и поставила их Вайве на колени. Последняя еда из дома, так-то, дочка!
Юрате взяла Китундаса за руку и пошла противусолонь сидящей невесты, за ними попарно двинулись все находившиеся в комнате гости. Обходя вокруг Вайвы, мужчины бросали в кубок по монете, а женщины накрыли новобрачную куском белого полотна чтоб построила наутро для будущего мужа рубаху летнюю без рукавов. Шествие завершилось, Вайва поднялась с квашни, обнесла ее посолонь тарелкой и кубком, затем положила хлеб на стол на завтрак мужу, а пиво вылила на порог чтоб не переступало оно более порога, проклятущее! Хотя и показалось каких-то пару часов назад Вайве оно очень вкусным
До начала самого свадебного обряда оставалось еще часа три, как казалось Федору с Вайвой, целая вечность. Но Лукоте Валимантайтис, жрец-швальгон, приглашенный для совершения свадебного обряда, отчего-то куда-то заторопился. Незаметно выскользнув за ограду полевого стана, он поправил на себе одежду, перехватил поудобнее длинный вычурный посох и скорым шагом направился, постоянно оглядываясь не заметит ли кто, в сторону неприметного, на первый взгляд, болотистого леска неподалеку от тракта, что вел к деревне Кесгайлы.
У Лукоте была еще одна забота, заняться которой следовало немедленно и лучше бы до свадьбы.
ГЛАВА 2
Господин! Господин! Да чтоб Лайма* от тебя совсем отвернулась и отпрыгнула
Голос во сне казался Пелюше знакомым, но чересчур далеким и тоскливым. Нынешняя ночь выдалась, пожалуй, чересчур бурной даже для знатного здоровья мелкого литовского князька, к множеству которых прямым образом принадлежал вышепоименованный. Пелюша попытался освободиться от непривычно тяжкого и какого-то откровенно муторного сновидения, в котором его зачем-то оседлал некто донельзя страшный, своею препротивной личиной напоминавший Велняс его знает, кого он напоминал, может, и самого Велняса?!
Несмотря на свою достаточно бурную жизнь, лично повидаться с Велнясом Пелюше доселе не доводилось а может быть, и к лучшему, что так. По крайней мере, князьку этого никоим образом не хотелось, и свидания такого рода он никогда не добивался. Доставало на его не такой уж длинный пока век разнообразных прелестниц, не хватало еще особами пола мужеского увлечься спаси от такого греха Перкунас! Вот и вчера подцепил Пелюша, кажется, в одном из трактиров славного города Новогрудка молоденькую дочку бортника. Как там ее звали забавно? А, Юманте, что значит «проницательная»!