Анна Малова
Наказание и исправление
Вступление
Тёмная ночь опустилась на Сибирь, и окутала всё мёртвой тишиною Только тёплый апрельский ветер шумит в громадных елях, безмолвными стражами возвышающихся над лесом. Я, наконец, выпрыгнула, из коляски, заплатив ямщику, и отправилась в конец улицы. Ни одно окошко светом не светится Только где-нибудь с далёкого огорода раздастся короткое тявканье собаки, да какой-нибудь простуженный мужичок пройдёт, вздохнув печально «Э-хе-хе». В конце улицы стояли занесённые грустным снегом и покосившиеся от времени избушки. Подобрав подол дорожного платья, я взобралась по ступенькам крыльца одной из таких избëнок и постучалась:
Ау, хозяева, есть кто-нибудь?
Дверь мне отворил сухой приземистый старичок, похоже, один из городских старожилов.
Э-э, милая барышня, нету хозяев давно, пустая изба стоит. тряхнул он седой головой. Я в ней свой век коротаю, сам уехать скоро собираюсь.
А что же мне делать? растерялась я. Прибыла я сюда по делу важному собирать все возможные сведения о жизни каторжников сибирских. В остроге спрашивать неудобно, да и опасно, потому и сняла дом в этом городке, чтобы с бывшими арестантами беседовать.
Дом я вам, конечно, одолжу, улыбнулся старик, проводя меня в избу. Но самому на каторге мне бывать не приводилось. Зато знаю я ещё с младых лет: жил в этом доме добрый человек, мудрый, работящий, многие его уважали за кротость и смирение. Звали его Родион Романович Раскольников. Был он строен и тонок, волосы имел не белокурые, а какие-то пепельные, глаза его были, как небо, голубые, и в них всегда стояла влага, как невысыхающие слëзы. Он знавал каторгу, знавал хорошо, и другим иногда рассказывал
Меня невольно заинтересовала жизнь этого бывшего каторжника, я заволновалась от нетерпения:
Где, где он живёт?
О, нет, барышня, он умер совсем недавно ещё той весной вздохнул старик.
Так он умер?.. воскликнула я в разочаровании и сожалении.
Да, продолжал старик. Долгую жизнь прожил он, и скончался от злой чахотки, унаследованной по отцу покойному
Тронутая печальной судьбой Родиона Романовича, я растерянно спросила:
Могу ли я узнать о нём подробнее?
Старичок вновь улыбнулся и завёл меня в широкую горницу, где выдвинул ящик из невысокого письменного стола.
Вот, протянул он мне пачку листов, истрëпанных временем. Единственное его имущество, не изъятое родными. Это он писал во время своей неволи в остроге.
Это-то как раз мне и нужно! обрадовалась я. Я примусь за чтение сих записок прямо сейчас.
Что вы, барышня! удивился старичок. Разве об отдыхе с долгой дороги вы не думаете? Если вы голодны, я принесу вам пшëной каши и кринку молока.
О, нет, благодарю, я не голодна нисколько. Оставьте меня, я займусь разбором этих материалов.
Старик усмехнулся в седую бороду и ушёл, а я, сидя за столом у окна, начала при свете свечи читать записки бывшего каторжанина Раскольникова, всё глубже погружаясь душой в иной, пронзительный мир, совершенно не похожий на тот, в котором живу
Глава I
Поезд несётся вперёд, всё дальше и дальше, увозя меня от Санкт-Петербурга, который за эти три года стал для меня родным. Под мерный стук колёс вижу пробегающие мимо деревья, столбы, заливные луга, поля густой золотой пшеницы. Но не на эту красоту я смотрю, а куда-то вниз, прямо перед собой, погружённый в свои тяжёлые мысли.
Ну разве мог я думать пять месяцев тому назад, что мне придётся на целых восемь лет покинуть Петербург и ехать далеко-далеко на какую-то каторгу?! Да и не заслужил я её, если честно. Мне ведь нужно было только узнать: смогу ли я преступить или не смогу?! Что ж? Убив старуху-чиновницу и её сестру, я не добился должного. Страхи и кошмары не давали мне покоя, моя теория о «необыкновенном человеке» разваливалась на глазах, и я был вынужден явиться с повинной, чтобы признаться во всём, не то бы я точно замучился, ей-ей. Оказалось, что не смог я преступить, что я такая же тварь дрожащая, как и все остальные Но каторга мне безразлична будучи студентом, я терпел и не такое, а вот моя матушка и милая сестричка Дуня восприняли моё наказание как большое несчастье. И друг мой, Дмитрий Разумихин, в последнее время стремился побольше быть со мной и планировал с Дуней даже переехать в сибирский городок, ближе к острогу Но Боже мой, как они плакали, прощаясь со мною! Концерт мне преподнесли, право! Нелегко им было расставаться с их «любимым бедным Родей», ведь они знают, в каких лютых и холодных условиях мне предстоит жить Впрочем, не мне одному.
Оглядываюсь назад, вглубь вагона: там на старом чемодане спит глубоким сном девушка хрупкой, чистой красоты. Это Соня Мармеладова. Круглая сирота, покорно принимающая все обиды и невзгоды, тем не менее, охотно отправившаяся со мной в Сибирь. Она давно кажется мне странною её и родные, и посторонние ненавидели, а у неё ещё хватает сил любить их; несчастья, одно за другим, падали на неё и её родных: отца, мачеху потеряла, сводных сестрёнок и братишку в приют была вынуждена отдать ей бы с моста в реку, а она жить продолжает! И всë-таки, несмотря на её странность, именно ей я открыл свою историю о преступлении. Открыл потому, что девушка она была чем-то на меня похожая тоже убивала себя как личность, но ради своей голодной, несчастной семьи. Именно Соня убедила меня признаться в содеянном и понести наказание наказание незаслуженное. Разве они не обратили внимания на мои прежние добрые дела, которые я доверился им рассказать? Я ведь совершил преступление абсолютно без зла просто узнавал, вошь я или человек?
Теперь же мне придётся узнать все ужасы и лишения каторги мчусь на край света, чтобы там, где-то в подземельях, губить своё здоровье, и сгинуть, наконец, в безвестности Да, мне до сих пор кажется, что всё это лишь сон, но, к превеликому сожалению, это не сон!
* * *
Переезд от Петербурга до Сибири мало занимал меня. Всю дорогу я провёл как в забытье, впрочем, обыкновенно свойственном мне. Очнулся я только тогда, когда поезд уже прибыл в место назначения, и конвойный велел мне выходить из вагона. Соня с молчаливой улыбкой взяла меня за руку, мы вышли, взобрались на телегу, и нас повезли туда, где было неведомо слово «свобода» в острог
Ноябрь, 10
Глава II
А после заключения в казарму? Всё та же тоска, всё та же мёртвая жизненная обстановка. Разве что горница длинная, не как моя прежняя квартирка. Завтра меня поведут на тяжёлые работы, какие я не выполнял ни разу в жизни. Впрочем, я был готов к этому всему. Уже в первые же часы я хотел начать какое-нибудь дело, но мне не позволили: близился вечер, и работать было уже поздно. Соня на прощание обняла меня, сказала «Ну, удачи тебе.» и ушла. Куда ушла я не знал, да и не к чему. Соня девушка вполне умная, наверное, сможет где-нибудь найти себе жилище. В это время конвойный кликнул кузнеца, тот принёс кандалы и заковал их на моих ногах. Но даже тогда не проронил я ни единого слова ничем не выдал своих немых страданий.
Ишь, ты прошипел один конвойный, глядя на моё суровое спокойствие. Не договорив, он взял меня за шиворот своей громадной рукой и потащил в казарму. Я уже не помню, хорошо ли я шёл по коридору, и шёл ли я вообще, знаю только, что этот конвойный, очевидно, бывший в скверном настроении, хотел излить на меня всю злость.
Отдохни! грубо сказал он и втолкнул меня в эту длинную комнату с низким потолком. Думал я, что останусь наедине с одиночеством, но мои ожидания не оправдались: в казарме, кто на чëм, сидели такие же арестанты, как и я, играли в карты курили трубки, а один даже тянул вино из бутылки. Они все обратили взор на меня и оживлённо заговорили: «Новенький!»
Ха! Ещё одного в каталажку засунули, усмехнулся какой-то крупный мужик.