Игорь и Лидия Долгополовы
Стиль книг Долгополова, конечно, тесно связан с советской научно-популярной литературой: обширные кулисы эпохи, например Средневековья или Возрождения, внимание к деталям и к нюансам, сопереживание художнику, много повидавшему на своем веку. Особенность Долгополова в том, что переживания художника почти всегда светлы это не страх, не горе, не обида на косных современников, но, наоборот, преданность свету, тяга к красоте, умение обобщить всё то хорошее, что ты увидел в жизни. Жизнь приносит множество приключений, но, если ты не заметил доброй авантюры и доброй надежды в этих приключениях лучше тебе не писать о других художниках. Если мастера не ценят современники это их беда, мастер из спортивного азарта создаст лучшее и для современников, и для потомков. Такой подход напоминает и более старые образцы рассказов о прошлом, например «Историю Рима» Теодора Моммзена, где он проникает в мысли и чувства римских полководцев. строивших всю будущую историю Запада, и находит продолжателей и сегодня: например, в книге «Картинные девушки» Анны Матвеевой истории из жизни художников и моделей отвечают на вопрос, как именно данная картина оживает и начинает что-то значить для всего человечества.
Очень хорошо о страсти художника-исследователя сказал Юрий Нагибин в предисловии к трехтомнику: «В работе Перова над портретом Ф. Достоевского (несомненно, высшим достижением мастера) замечательно то, как большой художник, высоконравственный человек, приобщался к духу грозной во всеведении модели и как пугавшая художника проникновенность обратным движением сообщилась портрету с его устремленным к последним тайнам взглядом. Эта работа была огромным душевным переживанием для самого Перова, но он устоял и создал свой шедевр». Действительно, художнику надо устоять не только перед прямыми вызовами, вроде непонимания современников. Ему нужно устоять перед своим же произведением, которое оживает, приобретает свою волю, начинает говорить и требовать. Художник не просто отвечает за свое творчество, он дает рано или поздно ответ всему человечеству. Этот ответ звучит в каждом из рассказов настоящей книги, и действительно, всеведению искусства, мудрости старых и новых мастеров Долгополов отвечает решимостью говорить и продолжать разговор, доброжелательный и понятный любому читателю. Теперь и мы вступаем в этот торжественный разговор, открывая первую страницу книги.
Благодарю Татьяну Геннадьевну Алексееву за возможность познакомиться с ценнейшим архивом художника, по материалам которого и написана эта статья.
Александр Марков,профессор РГГУП.Л. Пети. Эжен Делакруа 1860. Частная коллекция
Эжен Делакруа
Все великие живописцы использовали и рисунок, и цвет сообразно со своими склонностями, и это сообщало их творениям то высшее качество, о котором умалчивают все живописные школы и которому они не могут научить: поэзию формы и цвета Каждому таланту природа дарует своего рода талисман; я сравнил бы его со сплавом, состоящим из тысячи драгоценных металлов и издающим пленительный или грозный звон в зависимости от различных пропорций содержащихся в нем элементов.
Делакруа
Что такое поэзия? Ощущение предшествовавшего мира и мира будущего.
Байрон
тот вечер в одном из классов парижской Школы изящных искусств начинался весьма банально. Неспешно собирались ученики. Великовозрастные седобородые дяди и легкомысленные дерзкие мальчишки, ленивые и прилежные. Остроумцы и жертвы насмешек. Талантливые и бездарные Ждали модель. Шумели. Наконец пришел господин Синьоль преподаватель. Дружно заскрипели грифели карандашей, углей, сангины. Шел урок рисунка. Маститый Синьоль важно, не торопясь, подобно мохнатому шмелю, обходил, нет, облетал, подопечные пестрые цветы искусства своих учеников. Было очень тихо. Лишь зевок натурщицы, шелест бумаги да еле слышное солидное гудение мэтра Синьоля нарушали покой. Но вдруг мир был взорван. Это случилось у высокого окна, в углу мастерской возле мольберта, за которым работал маленький, сухощавый, внешне робкий Огюст Ренуар.
Синьоль заметил стоявший у стенки этюд Ренуара, принесенный в класс. Это был небольшой холст, живо и ярко написанный молодым художником.
Не вздумайте стать новым Делакруа! возопил в ярости Синьоль, взбешенный колоритом этюда. Он вмиг потерял маску респектабельности. Багровый, потный, он гремел подобно Зевсу, сотрясая подведомственный ему крошечный Олимп.
Ренуар молчал.
Это было в 1863 году. В том самом году, когда скончается виновник скандала в Школе изящных искусств великий Делакруа. Он был стар. Ему минуло шестьдесят пять лет, и недуги омрачали его закат. Но даже больной и немощный, он был ненавистен рутинерам. Такова логика истории искусства.
Делакруа Гордость Франции. Один из крупнейших живописцев всех времен и народов. Лидер романтизма движения в литературе, музыке, живописи, охватившего двадцатые годы XIX века
Покинем взбаламученную атмосферу скромного класса Школы изящных искусств. Оставим разгневанного господина Синьоля и перенесемся в эти далекие годы начала XIX века.
Отгремело Ватерлоо. Последний раз сотрясли Европу сто дней, и Наполеон стал персонажем истории. Воцарились Бурбоны. Мелочные, недалекие. Наступили недобрые дни реакции. Франция, растоптанная и униженная, переживала катастрофу падения.
В искусстве классицизм сошел с победных котурнов и оказался несостоятельным ответить на бурю, сотрясшую умы и сердца. Застывшая античная маска и искаженное отчаянием и надеждой лицо народа слишком явственна была нелепость старых рамок в живописи. В горниле кипений высоких поэтических чувств, полных ощущения драматизма эпохи, родилось новое движение искусства романтизм.
Мало кто знает, что само слово «романтизм» впервые появилось в некрологе, написанном на смерть Теодора Жерико. Он прожил всего тридцать два года, но его полотно «Плот Медузы» стало поистине манифестом, новым словом в мировом искусстве.
Париж 1819 года. Студия Теодора Жерико. На мольберте семиметровая громадина.
«Плот Медузы». Горстка экипажа погибшего фрегата. Живые и мертвые рядом Хаос беды. Одиночество. Голод. Отчаяние, надежда. Уныние, страх перед лицом бушующей стихии. В каком-то поистине дантовском озарении писал Жерико этот холст. Как в микеланджеловском «Страшном суде», сплелись в последнем неистовом напряжении тела людей. Рембрандтовский суровый свет озаряет зловещий рубеж бытия, за которым одно смерть!
Ревет океан. Стонет парус. Звенят канаты. Трещит утлый плот. Ветер гонит водяные горы. Рвет в клочья черные тучи. Бросает в лицо несчастным обрывки седой пены.
«Не сама ли это Франция, потерпевшая катастрофу, но не потерявшая надежды, гонимая бурей истории? Не символ ли это грандиозное полотно?» подумал молодой Эжен Делакруа, стоя у картины. Эжен был не первый раз в мастерской Жерико, который уже давно опекал юного художника. Теодор написал превосходный портрет молодого Делакруа.
Долго стоял Эжен у этого гигантского творения своего друга. Слезы застилали ему глаза, так волновал его каждый образ, каждый удар кисти. Это была вершина мастерства. Невероятный взлет. Шедевр!
Т. Жерико. Плот Медузы 1819. Лувр, Париж
Пройдет много лет, и Делакруа расскажет, как он, не помня себя, не прощаясь, выскочил из мастерской и в невероятном возбуждении мчался, как безумный, по улицам Парижа.
Он выбежал на набережную Сены. Прошел дождь. Вечерело. От мокрой мостовой поднимался пар. Влажный ветер принес свежий аромат листвы каштанов. Запах юности. Багровое солнце разбилось на тысячу осколков в окнах старых домов. Промчавшаяся карета чуть не сбила Эжена с ног. Вдруг звонкий смех вернул молодого художника на землю. Он стоял посреди тротуара, заставленного стульями. Почтенные буржуа восседали на этих маленьких тронах своего миниатюрного благополучия Смех сотрясал эту добрую компанию.