Хорошо, я пойду одна.
Много лет спустя, когда я спросила поэта, почему он решил побежать за мной в тот день, он ответил заговорщическим тоном: «Потому что на тебе не было браслетов. Западные женщины любят носить много золотых цепочек». Это случайное открытие и наблюдение оказалось ключом, отворяющим людям двери в Советском Союзе.
Я твердо намеревалась вечером воспользоваться полученным приглашением, но мы не умели ездить общественным транспортом, а вот планировку города знали хорошо, поскольку годами изучали ее, и поэтому решили отправиться пешком. Расстояние от « Астории» до Дома кино, где должны были проходить чтения, составляло порядка двух миль*. Пока мы шли, Боб пессимистически предрекал, что никто не придет.
Я возражала: «Придут!»
Когда мы вышли на маленькую площадь напротив нужного нам здания, то никого не увидели. В ожидании мы сели на скамейку, и Боб продолжал причитать: «Они не придут», а я гнула свое: «Придут».
В самый последний момент подъехало такси, откуда вывалилось невероятное количество народа, среди которого был и бородатый поэт.
В тот вечер я словно прошла сквозь стекло витрины, отделявшее иностранцев от русских. Мы торопливо поднялись по ступенькам лестницы в большой зал, где в ожидании сидело несколько сотен людей. Они ждали нашего поэта. Его звали Константин Кузьминский**, и он читал Байрона в своих переводах восхищенной толпе. Закончив чтение, он обратился ко мне: «А теперь, Сюзанна, для вас мои стихи на английском» и принялся их декламировать перед изумленной аудиторией. После всего мы уселись вместе с его друзьями в буфете, попивая скверный кофе. Поскольку разговаривать с ними мы не могли, они нарисовали на бумажках обозначения своих профессий (художник нарисовал кисть, музыкант гитару). Тут Константин с пафосом объявил: «А теперь мы пойдем во дворик, где творил Достоевский!» И мы тут же оказались на темных улицах, пробираясь по дурно пахнущим, замусоренным дворам во главе с Константином, размахивавшим руками и величественно возглашавшим: «Вот эти дворики, где жил Достоевский!»
Абсолютно не понимая, куда нас ведут, мы, работавшие над книгой о Николае II, вдруг очутились в доме, расположенном на набережной Невы у самогу гигантского Зимнего дворца. Мы вошли в полутемный подъезд и оказались в комнате коммунальной квартиры на первом этаже дома. Потертые пальто и шапки, сладко пахнувшие пылью, высокой грудой были свалены на полу у самой двери. Вокруг стола с зажженными свечами расположились десять-двенадцать русских, ожидавших нас. Этот момент напомнил мне сцену из сказки «Белоснежка и семь гномов», когда она очутилась в темном лесу гостьей дружелюбных лесных созданий, устремивших на нее свои любопытные взоры. Константин представил всех друг другу, за исключением своей спавшей за импровизированным экраном маленькой дочки Юлии, и с гордостью объяснил, что мы находимся в подвале «дворца великого князя Владимира»*.
Таким был этот первый вечер. В то время иностранцам, приезжавшим по индивидуальным визам, не разрешалось проводить в одном городе больше четырех дней, чтобы сделать невозможными встречи с обычными русскими гражданами. «Они любят туристов, ехидно прокомментировал Константин, когда они приезжают группами, говорят по-русски и тратят много денег». В каждый из этих разрешенных дней мы вечером прокрадывались в коммунальную квартиру близ Невы и встречались с целой группой интересных людей, среди которых были врач, молодой человек, работавший в порту, реставратор, молодые ученые и несколько художников. Кое-кто немного говорил по-английски, но мы были первыми иностранцами в их жизни. Они аккомпанировали мне на гитаре, и я спела On top of Old Smoky**. И со мной тогда что-то случилось. Французы называют это un coup de foudre (удар грома). Внезапно я почувствовала, что нашла семью, о существовании которой не знала ничего, и мои глаза наполнились слезами.
* * *
Вскоре после Дня труда (4 сентября 1967 года) книга «Николай и Александра» вышла в свет и очень быстро стала бестселлером, что принесло нам некоторые деньги. И в начале 1968 года мы вместе с мужем и тремя детьми решили переехать в Париж. Я была двуязычной с детства и хотела, чтобы они говорили по-французски. Мы собирались прожить там четыре года. Но в Ленинграде со мной что-то такое произошло. На Западе мы всегда предпочитаем оставаться «хладнокровными». Но это не про меня. Меня глубоко тронула Россия. Беспорядочные и сильные чувства, прежде мной не испытанные, проснулись во мне в этом городе, поселив грусть и смущение, не похожие ни на что в моем предыдущем жизненном опыте. Однажды таинственная турчанка, случайно встреченная мной в Париже, спокойным тоном сказала мне: «Что в тебе есть, дорогая, так это страсть, такая страсть, которая будет сопровождать тебя до конца твоих дней». Она была права. Страcть во мне есть.
Все годы, что мы жили в Париже, я продолжала учить русский. Мой учитель русского буквально пилил меня, беспрестанно повторяя: «Русские говорят быстро». (И это так.) «Им многое надо вам сказать. И даже если вы не можете ответить им сразу, понимать их вы должны». В течение этих четырех лет я дважды в год ездила в Советский Союз. В этом было нечто шизофреническое. В Париже успех нашей книги «Николай и Александра» вылился в то, что с нами носились и восхищенные знатные русские эмигранты, и французские аристократы, и герцог и герцогиня Виндзорские, и принц Павел из Югославии и его жена принцесса Ольга. Столь разительным был контраст между Россией и блестящей общественной жизнью Парижа с ее роскошью званых обедов, что перемещение между ними оказалось сродни путешествию меж совершенно разными планетами.
В отличие от туристов, которым доступен только взгляд с птичьего полета, мои поездки давали возможность взглянуть на жизнь в России как бы снизу, почти изнутри. В Ленинграде я жадно впитывала любой жизненный опыт. Я многое узнала о моих новых друзьях. Я видела, в каких жалких условиях они живут. При коммунистах по закону считалось нормой каждому гражданину иметь не более 9 квадратных метров жилой площади. Целые семьи нередко жили в одной комнате и пользовались общей кухней. На грязных лестничных клетках пахло мочой. Входная дверь квартиры встречала вас лесом звонков, каждый из которых был соединен с одной комнатой. Однажды, когда я пришла в гости к друзьям, жившим в такой коммунальной квартире, один из них спросил меня: «А что такое трущобы?» Вспомнив протекающие трубы в туалете и заполненную всяким мусором лестницу, я не нашлась, что ему ответить. Заметив мою растерянность, он грустно сказал: «Я понял. Это они и есть».
Я узнала и об их моральных страданиях. Людей в обычном порядке вызывали на собеседования. Один молодой человек, которого я повстречала, потерял работу, после того как получил всего лишь открытку от иностранца с Запада. Некоторых отправляли на выходные дни, а то и на более долгий срок в психиатрические больницы в целях запугивания. Но я открыла для себя и свойственные этим людям качества чувство юмора, щедрость, изобретательность и смелость. Несмотря на то что за найденные у них тексты запрещенных авторов вроде Солженицына можно было получить три года тюремного заключения, я однажды стала свидетелем того, как в комнату, где собрались люди, тихо вошел человек с невинно выглядевшей хозяйственной сумкой, достал из нее одну из солженицынских книг, прочел вслух несколько глав и так же тихо ушел, чтобы прочитать их кому-нибудь еще в другом месте. Проверкой для радиоприемника было то, насколько его можно было слушать, невзирая на глушение. Люди уезжали далеко за город, чтобы иметь возможность слушать «Голос Америки» без помех, а однажды мои знакомые поехали в удаленный парк и танцевали там под музыку Дюка Эллингтона из радиоприемника.