Я мог бы пожелать, чтобы эти тома стали более достойным вкладом в работу, которой эти и другие писатели недавно обогатили философию нашего острова. Не в последнюю очередь благодаря почетному имени, которое я осмелился написать на странице посвящения. Если, как говорил Эпикур, мы должны прежде всего быть благодарны прошлому, то в первую очередь ученый должен отдать должное учителям прежних лет, и не в последнюю очередь тем, кто ныне отошел в мир иной. Я не забываю, чем я и другие были обязаны Т. Х. Грину, моему предшественнику на кафедре нравственной философии; этот пример высокодуховной преданности истине, серьезных и неустрашимых размышлений о глубоких вещах вечности. Но в это время память о моем оксфордском наставнике и друге, естественно, наиболее заметна. Покойный магистр Баллиол-колледжа был больше, чем просто ученый или просто философ. Он казался таким идеалистом и в то же время таким практичным: таким реалистом и в то же время таким полным высоких идеалов: таким деликатно-добрым и в то же время таким сурово-рассудительным. Вы чувствовали, что он смотрел на жизнь более устойчиво и видел ее более цельной, чем другие: как единую реальность, в которой религия и философия, искусство и бизнес, науки и теология были лишь отдельными элементами и аспектами. Любителям новизны, рабам специализации, приверженцам узкого пути такая масштабность могла бы показаться безразличием с нетерпением, свойственным ограниченным умам. Так должны выглядеть те, кто на высших планах слышит все части в гармонии человечества и со справедливостью мудрой любви поддерживает интеллектуального Сопросине. На его учеников эта тайная сила потустороннего спокойствия накладывала неотразимые чары и внушала им убеждение, что за пределами учености и логики есть более полная правда жизни и всеобъемлющий долг делать все возможное, чтобы соответствовать самым высоким требованиям своего места.
В прежние годы Джоветт живо интересовался немецкой философией и составил версию (большая часть которой сохранилась в 1868 году) переведенной мною «Логики». Но греческая литература, и прежде всего Платон, влекла его к более близким областям. Именно по его предложению или, лучше сказать, предписанию через несколько лет была завершена случайно начатая мною работа. Именно его слова, сказанные два года назад, заставили меня не жалеть труда на пересмотр.
ОКСФОРД,
Декабрь 1893 года.
ОТ ПРЕДИСЛОВИЯ К ПЕРВОМУ ИЗДАНИЮ
Логика Гегеля» это название, которое можно дать двум отдельным книгам. Одна из них «Наука логики» (Wissenschaft der Logik), впервые опубликованная в трех томах (18121816), когда ее автор был школьным учителем в Нюрнберге. Второе издание было уже на подходе, когда Гегель, пересмотрев только первый том, внезапно прервал работу. В» Secret of Hegel» ранняя часть этой «Логики» была переведена доктором Хатчисоном Стирлингом, с именем которого немецкая философия в основном ассоциируется в этой стране.
Другая часть «Логики», переводом которой является данная работа, составляет первую часть «Энциклопедии философских наук». Первое издание энциклопедии вышло в Гейдельберге в 1817 году, второе в 1827-м, а третье в 1830-м. Следует помнить, что эти даты отбрасывают нас на сорок или пятьдесят лет назад, в то время, когда современная наука и индуктивная логика еще не завоевали своих лавров, и когда мир во многом отличался от нынешнего. Самое раннее издание «Энциклопедии» содержало основную часть системы. В последующих изданиях появились новые материалы, призванные, в основном, сгладить и объяснить переходы между различными разделами, а также ответить на возражения критиков. Работа содержала синопсис философии в виде параграфов и должна была дополняться viva voce замечаниями лектора.
Настоящий том переведен с издания 1843 года, составляющего шестой том Собрания сочинений Гегеля. Он состоит из двух почти равных частей. Одна из них, напечатанная более открытым шрифтом, содержит «Энциклопедию» Гегеля со всеми дополнениями автора. В первом абзаце под каждым номером помещено самое раннее и самое простое изложение первого издания. Другая половина, напечатанная более крупным шрифтом, состоит из заметок, сделанных на лекциях редактором (Хеннингом) и профессорами Хото и Мишеле. Эти заметки по большей части связывают несколько разделов, а не объясняют их положения. Их подлинность подтверждается тем, что они почти дословно совпадают с другими частями сочинений самого Гегеля.
Перевод старался как можно точнее передать смысл, не всегда строго придерживаясь слов оригинала. Однако в поздней, систематической части он гораздо более буквален, чем в ранних главах.
Пролегомены, предваряющие перевод, даны не в надежде или с намерением изложить гегелевскую систему. Они лишь стремятся устранить некоторые препятствия и сделать Гегеля менее маняще трудным для тех, кто впервые обращается к нему. Насколько им это удастся, еще предстоит увидеть.
ОКСФОРД,
Сентябрь 1873 года.
Книга I. ВЗГЛЯДЫ И ПОДХОДЫ К ГЕГЕЛЮ
ГЛАВА I. ПОЧЕМУ ГЕГЕЛЯ ТРУДНО ПОНЯТЬ
«Осуждение, говорит Гегель, которое великий человек выносит миру, состоит в том, чтобы заставить его объяснить его.1 Величие Гегеля, если оценивать его по этому критерию, должно быть чем-то гораздо выше обычного. Комментаторы его системы противоречат друг другу почти так же, как несколько толкователей Библии. На него как на своего главу претендуют самые разные школы мысли, каждая из которых апеллирует к нему как к первоисточнику своей линии аргументации. И правое крыло, и левое, и центр исповедуют себя подлинными потомками пророка и наследуют мантию его вдохновения. Если верить одной стороне, то Гегель может быть правильно оценен только тогда, когда мы избавим его учение от всех остатков религии и ортодоксальности, которые оно сохраняет. Если верить другой категории толкователей, он был защитником христианства.
Эти противоречивые взгляды можно смело оставить на откуп друг другу. Но разнообразие мнений по таким вопросам не является ни противоестественным, ни необычным. Значение и смысл великого события, или великого персонажа, или великого произведения разумной мысли будут оцениваться и объясняться по-разному, в зависимости от того, какой эффект они произведут на разные умы, на разные уровни жизни и общества. Возможно, эти последствия проявятся в своем истинном характере лишь спустя долгое время после того, как пройдет первоначальное волнение.
Для некоторых умов главная ценность гегелевской системы будет заключаться в том, что она подтверждает истины естественной и богооткровенной религии и согласует сложные рассуждения философа с простыми стремлениями человечества к высшим вещам. Для других эта система будет иметь наибольший интерес как философская история мысли, изложение того органического развития разума, которое лежит в основе и составляет все многообразное и сложное движение мира. Для третьего класса, опять же, она может показаться в лучшем случае инструментом или методом исследования, излагающим истинный закон, по которому движется знание в своем стремлении постичь и усвоить существующую природу.
Хотя гегелевской схеме мышления можно придавать различные значения, большинство людей в мире либо объявляют Гегеля совершенно непонятным, либо помещают его в лимб априорных мыслителей, из которого не возвращается ни один философ. Спорить с теми, кто исходит из последнего убеждения, было бы неблагодарным и, вероятно, излишним занятием. Мудрость оправдывает, мы можем быть уверены, всех своих детей. Но можно признать существование трудностей и в какой-то мере согласиться с теми, кто жалуется, что Гегель непробиваем и тверд как адамант. Не может быть никаких сомнений в запретительном аспекте наиболее ярких черт его системы. Он жесток сам по себе, и его читатели находят его жестким. Его стиль не из лучших, и для чужих глаз он кажется неравноценным. Временами он красноречив, волнующ и поразителен, но иногда его обороты резковаты, а положения утомительно распутывать, и мы постоянно наталкиваемся на ту детскость литературной манеры, которую английский вкус, как ему кажется, может обнаружить в некоторых из величайших произведений немецкого гения. В Гегеле есть недостатки, которые затемняют его смысл: но больше препятствий связано с характером работы и с предзанятостью нашего умаі В нем есть что-то, что очаровывает мыслителя и что вдохновляет сочувствующего студента бодростью и надеждой весенней поры.