Я вам устрою наказание. Такое наказание, что устанете и взвоете все. И взвод, и рота, и ты, старлей! Вот вы теперь и будете отвечать за его воспитание как воина, раз сами его таковым назвали. Вот с этого момента, уже улыбаясь во весь рот, заявил папа. А ты не лыбься! повернулся он ко мне. Я решение принял, а вот как ты маму будешь успокаивать с сестрой, я бы на твоем месте подумал. Очень серьезно подумал. Пойдем хоть позвоним домой, да и привести тебя в порядок нужно. В таком виде им тебя показывать нельзя. И пошел в сторону палатки с нарисованным красной краской крестом над пологом входа.
Я посмотрел на Харлампиева. Тот подмигнул, мол, не бойся, мы рядом, и пошел вслед за отцом. Эх, и больно было отрывать бинты с рук! В медицинском пункте меня продержали больше часа.
В итоге я, в форме без знаков отличия, с подкатанными рукавами и штанинами, с перевязанными руками и головой, ехал на заднем сидении УАЗа, а за нами ехал УРАЛ с тентом, который вез взвод Харлампиева к нам домой для моральной поддержки во время моих извинений перед женщинами нашей семьи.
Думай, какие слова скажешь, Расть. Их должно быть немного, но они должны быть правильными, любящими и успокаивающими, повернувшись ко мне с переднего сидения поучал папа. Мама с Ирой даже в церковь ходили. Представь, сколько они себе напридумывали за эти семь ночей! Учись успокаивать своих женщин, раз уж воином тебя другие воины назвали. Научись внушать уверенность, что вернешься к ним во что бы то ни стало, и отвернулся, оставив меня наедине со своими мыслями.
Мама с Ирой стояли возле подъезда. Вокруг высыпавшие из подъезда соседи. Кто даже вытирал слезы.
Смотри, как тебя встречают, оркестра для полного счастья нет, с сарказмом заявил папа.
Угу Чего им не спится? Спокойно бы зашли домой. Я бы извинился. И дело с концом. А тут целый спектакль.
Балбес ты, Расть! Ты думаешь, мы одни за тебя переживали. Весь гарнизон переживал. По ночам не спал. Сколько женщин, ложась по ночам спать, просили у небесных покровителей, чтобы ты выжил и вернулся. Ладно. Научишься. Молод еще. Но, похоже, стержень все же есть. Будем его развивать. Идем наших женщин успокаивать.
Я так ничего и не сказал маме. Она просто порывисто меня обняла и застыла. Сбоку прижалась плачущая Ира, а уж потом папа нас всех обнял и тихо сказал: «Ну вот все и дома. Будет, Людочка, из нашего сына толк. Гордиться нужно. А поступок его завтра обсудим. Вечерком. Под нашу любимую шарлотку».
Растик, мама сглотнула слезу, ты изменился за эту неделю. Что с головой, руками?
Все хорошо, мам. Голова в порядке. Шрам, наверное, будет, а так даже не больно совсем. О сталактит поцарапался, а на руках просто мозоли сорвал. Их обработали уже. Даже несколько уколов сделали.
Ну ладно. Похудел ты сильно. Пойдем, будем тебя откармливать. Попахивает от тебя нехорошо. Герой. Как в школу пойдешь?
Как-нибудь пойду, мам. Писать пока не смогу. Буду запоминать. Да и дел много. Мне нужно забрать у Агея Ниловича в доме книги и разобрать их. Да и вещи, которые он мне оставил, тоже. Я же так этого до сих пор и не сделал.
Гхм! Послышалось со стороны, Людмила Федоровна, Ирина Викторовна, заговорил Харлампиев, разрешите принести вам благодарность за сына и брата, спасшего мне и еще тридцати ребятам жизнь. Спасибо вам от нас и земной поклон, и Харлампиев как по-старинному поклонился, коснувшись рукой в махе земли. То же повторили ребята из пещеры, стоящие чуть дальше.
Мама выпрямила спину легким движением плеч и головы превратившись из заботливой мамы в жену командира батальона спецназа ГРУ и потомственную дворянку княжеского рода, правда, об этом редко говорилось, а на мои вопросы всегда отвечали: «Станешь чуть старше, поговорим».
Спасибо и вам, Владимир Петрович. За доброе слово и за то, что вернулись живы. Прошу вас завтра вечером к нам в гости. Все и расскажете. А ребятам мы завтра тоже пирогов испечем и направим. Пусть порадуются. Изголодались.
Обязательно буду, Людмила Федоровна. Еще раз спасибо. И уже обращаясь к папе: Товарищ майор, разрешите убыть в расположение?
Езжайте, Владимир Петрович. Ребят в баню и в столовую. Там ждут. Завтра утром должен быть подан подробный рапорт на имя командира бригады, в том числе с оценкой действий каждого бойца. Для всех завтра выходной. Для бойцов после санчасти увольнение до 22:00. До завтра. Ну и рапорт перед тем, как комбригу подать, сначала мне покажите.
Есть, товарищ майор! ответил Харлампиев и, подмигнув мне, пошел к машине.
Мама вмиг переменилась, снова став любящей мамой, а не гордой, волевой женщиной. Я всегда удивлялся как у нее это получается? В форме она не ходила, хоть и была так же, как папа, майором. Чем она занималась в здании возле штаба бригады без окон и с двумя большими спутниковыми антеннами на крыше, не обсуждалось.
Вообще мама была для меня полной загадкой. Я не помнил, чтобы она хоть раз повысила голос. Но, судя по уважению, которое проявляли все без исключения знакомые мне люди, она была каким серьезным начальником. Даже то, что она была полиглотом, говорящим на двенадцати базовых языках, накладывало на ее образ занавес таинственности. Хотя в облике ее никакой таинственности не было вовсе. Небольшого роста, тоненькая. Папа все время говорил, что талия у мамы умещается в обхвате его пальцев. Живые зеленые глаза и короткие русые волосы под каре, как у Мирей Матье. Лицо, по словам покойного Агея Ниловича, было достойной породы когда лучшие воины выбирают лучших женщин из поколения в поколение, выкристализовывается канон, с которого потом пишут картины и ваяют скульптуры.
Такой же была и моя старшая сестра. Красавица, в которую была влюблена вся мужская половина старших классов, спортсменка, комсомолка и вообще звезда школы. А еще болтушка, каких не сыщешь, выдающая информацию со скоростью скорострельного пулемета.
Меня накормили, отмыли в ванной, заставили снять повязки, обработали какой мерзко воняющей мазью и уложили спать.
4.
Следующим вечером был какой странный разговор, а не праздник. Вроде бы меня никто не ругал, но ощущение было, что меня препарируют. В итоге решили, что в музыкальную школу я ходить не прекращаю, но меня приписывают ко второму взводу первой роты. И с шести до двадцати я нахожусь в полном распоряжении ответственных за меня, в том числе и по учебе. Временем, которое я провожу вне занятий по боевой подготовке, была школа с восьми утра до тринадцати тридцати и музыкалка три раза в неделю вечером. Выходные суббота и воскресенье, если нет учений, по скользящему графику, так же, как и подразделение. Меня особо никто не спросил. Харлампиев заявил, что начнет заниматься со мной уже с завтрашнего дня, и руки не помешают. Пока ему руки не понадобятся.
Готов, Расть, Великим Воином становиться? обратился он ко мне.
Ну что же я мог ответить?
Конечно, готов, храбро проговорил я и, увидев зажегшийся огонек в глазах моего будущего учителя, засомневался. Ну или почти готов, добавил уже не так браво.
В школу нужно было идти только через неделю. Об этом мне сообщила мама следующим утром. А папа добавил, что у меня ровно тридцать минут, после чего я должен быть готов ехать с ним в бригаду. Харлампиев уже ждал.
Эх, как же я пожалел, что смалодушничал и не заявил в тот вечер, что хочу стать великим гитаристом или певцом, бардом, таким, как Владимир Высоцкий
Неделя до школы прошла в сплошных муках. Действительно, руки мои никто не трогал. Зато ноги тренажеры, бег, приседания и растяжка на специальных снарядах-блоках к вечеру доводили до состояния умопомрачительной усталости. Перед тем как папа забирал меня домой, мне делали массаж. Но это был не тот массаж, который в прошлом году делали мне в детском санатории, это была дополнительная пытка, добровольно-принудительная.