Однако тетка Нюра не была склонна к снисходительности.
А вот за молоко не заплатили, проворчала она в унисон его мыслям. Если ж каждый будет так себя вести легко разве? Они ж там, в городе, думают, что молоко из колонки льется, а масло на дереве растет. И потом что ей, Ирке-то, жалко? Ведь деньжищ видимо-невидимо, мильон на мильоне, а мне на одном сене разориться недолго, да еще пастуху этому, сволочи, плати, а он вон че и забыв, что этого уже костерила, принялась заново излагать обиду с выменем и осокой.
Спору нет, съезжать, не заплатив молочнице, последнее дело. Тем более если мильон на мильоне. Откуда такие сведения кто знает, но тетка-то Нюра в комнаты вхожа, ей виднее. Саша лишь для порядка уточнил:
Что, прям так мильоны?
Молочница настаивала:
Мильоны мильонов! Она ж, Ирка, первая портниха на Москве, вот и раздобрела. Вся драгоценностями увешана, как елка, на золоте сидит. Это только то, что я видела, а кто их знает, что в подполе?
Тут она спохватилась, засобиралась:
Все, недосуг с тобой. К матери съезди и поклон передай, не забудь.
Чередников заверил, что непременно передаст, не забудет, тем более что все равно собирался.
«Масла вот отвезти, соображал он, косясь на бутылку с «вещдоком», оставленную молочницей. Ишь ты. Дымчатый, а вот если так повернуть, на свет, то как слеза прозрачный. Небось воняет?..»
И пузырь этот негодный, который только что красовался, дразнил неприступными крутыми боками, как будто сам прыгнул в руку.
Уж сколько раз твердили миру, что сначала надо мать навестить, а уж потом дегустировать самогонку тетки Аглаи. Беда в том, что Сашка был воспитан в крайней строгости и сухом законе, так что пить начал тогда, когда все сверстники уже завязали. А тут еще этот стакан в подстаканнике, вызывающе сухой. Нашелся и кусок бородинского, и как раз маслице тетки Нюры.
В общем, не перенес соблазна участковый.
Он очнулся лишь глубокой ночью. Сразу не поняв, где он, переполошился: на электричку же опоздает, и снова, как давеча утром, подлетел на панцирной сетке кровати. Только на этот раз, застонав, упал обратно. Какая электричка? С трудом повернув глаза в глазницах, глянул на ходики: спасите! Три ночи. А день, день-то какой?!
Все, конец ему. Проклянет мама, и умрет он под забором, проклятый и забытый, и похоронят его за кладбищенской оградой, и будет он неприкаянным привидением бродить до второго пришествия.
Какая злая же Аглаина зараза оказалась! Лилась жидким хрусталем в прозрачный стакан, пилась, что характерно, как родниковая вода, а потом битва завершилась нокаутом: хомо сапиенс капитулировал перед химической формулой. В горле скрежещет, во рту так погано, точно кошки погуляли, в ушах кровь стучит
Нет, стоп, не кровь. Это кто-то в дверь колотит. Сквозь щели в досках мелькал фонарный свет, и незнакомый голос вопил с улицы:
Слышь, как тебя там, участковый! Подъем! Пожар у тебя!
* * *
Адское действо было в самом разгаре. Старый дом полыхал самоотверженно, пылал с такой готовностью, точно был построен для этого. Жаром от него так и перло, близко не подойдешь. Яркие языки пламени рыжими хвостами плясали в небе, и искры свивались в огненные спирали и кольца. Дым валил густейший, ядовитый: видно, хорошо был покрашен домик, старательно. Корчились в огне, погибали замечательные деревья, обугливались кусты.
Пожарные, правильно оценив ситуацию, принялись проливать соседский дровяной сарай то-то наутро хозяев сюрприз ждет. Они-то, сердешные, накупили дровишек заблаговременно, чтобы просохли за лето.
Чей домишко-то был? Кто обитал?
Каяшева Ирина Владимировна, ее мать, Вероника Матвеевна, и сиделка, она ж домработница.
Надеюсь, что там их не было
Молочница говорит, они съехали три дня как. У них квартира на Беговой.
и это очень удачно, что съехали, одобрил пожарный.
Очень уж хорошо, что хозяева не видят, как годы их жизни, с трудом налаженный уют, добро всякое в общем, красивый дом и цветущий палисадник превращаются в черную, мокрую, жирную груду, из которой торчит лишь выстоявшая закопченная печь с покосившейся от жара трубой.
«Вот так-то райские кущи в нашем несовершенном мире чаще всего и оборачиваются в руины и пепел. Вечна в нем лишь философская пустота, по которой блуждает вечная же, неприкаянная, банальная мысль о том, как проходит земная слава»
От мрачных похмельных размышлений его оторвал пожарный:
Собственно, вот, он указал на пепелище с таким видом, точно сам это все натворил и работой гордится, ищи хозяев, участковый, пусть разгребают. Так-то криминала не видно, опергруппу нет смысла вызывать?
Не знаю.
А ты узнай. Хотя чего, тебе ж по шапке получать.
Это за что же? очнулся Шурик.
За все, не мудрствуя отозвался огнеборец, и мой тебе дружеский совет: выясни первым делом, кто им проводку бандажил. Не исключено, что короткое замыкание. И возьми на карандаш умельца не то, помяни мое слово, увидимся еще не раз. Ладно, бывай.
Скрылась с глаз пожарная машина, бодро расходились немногочисленные зеваки, делясь впечатлениями. Разговоры велись в том ключе, что ни черта эти пожарники не понимают: проводка ни при чем, потому что делал ее Михалыч, а лучше него мастера и в Москве не сыщешь. Участковый, ощущая, что его бедная голова снова начинает трещать, достал блокнот, карандаш взял на изготовку:
Михалыч кто это?
Ему охотно пояснили, что самый наилучший электрик, с допуском и шестым разрядом, обитает с незапамятных времен в дежурке у шлагбаума. И если ему, власти, позарез он нужен то с утра наведайся, потому как накануне Михалыч отдыхал с шуряком, и прочее.
Хорошо, что темно, можно не стесняться морщить осунувшуюся физиономию.
Понял я, понял, заверил участковый. Так если не проводка, то, может, поджог? Граждане, может, кто что слышал? Угрозы, ссоры, конфликты? Свидетели есть?
Все немедленно и дружно засобирались по домам, ибо поздно. Четверти часа не прошло, как Саша остался один на пепелище, переминаясь, как дурак, с ноги на ногу. Впопыхах он не надел ни носков, ни портянок не замотал, так что пятки, как оказалось, стерлись в кашу.
«Надо бы пойти, перекисью залить», соображал Шурик, вспоминая санитарно-гигиенические наставления, полученные в детстве. Вот вроде бы лето, а в этих чертовых Морозках до того свежо, что не хотелось отходить от теплого места. К тому же если поджать пальцы и ступать аккуратно, то, может, и ничего
От дома осталось немного, лишь остов и груда черного обгоревшего хлама. Серая хмарь висела в воздухе, смешиваясь с уже занимающимся утренним туманом; ветер с водохранилища не мог его разогнать он лишь клубился, и тогда точно какие-то то ли шутихи, то ли призраки гуляли по пепелищу. Лопнувший от жара гипсовый пупс торчал там, где недавно была лесенка на веранду, и единственным глазом с горечью смотрел вдаль.
Сплошной уголь, пепел и воспоминания.
Чередников осторожно прошел по периметру пожарища. Хмель и похмелье покинули больную голову, и постепенно в памяти воскресали некогда усвоенные приемы исследования такого рода пепелищ. Можно не дергаться, не бояться дать неправильный ответ, опозориться и срезаться, а спокойно постараться ну, в целом поиграть в следователя. Ничего страшного, все равно никто ничего не увидит. Как это там? Общий осмотр места, прилегающих территорий, изучение следов транспорта и ног, ведущих к месту происшествия и от него
«Ну да, ну да, раньше бы сообразить. Саша не без труда вытаскивал сапоги из чавкающего «чернозема». Поди тут, исследуй»
Да и темновато. Он попытался подсветить спичками, но они, как на грех, отсырели, и к тому же их свет не мог разогнать плотной взвеси из пепла и тумана. В любом случае детальный осмотр придется отложить до утра. Что до очевидцев начальной стадии пожара, коих также, согласно учебникам, необходимо было найти и допросить, то они разбрелись по домам спать. Само собой, никуда они не денутся, но потом