Или, может, ты был на содержании? В самом столичном из возможных смыслов? У какого-нибудь раскрашенного макарони[20], у его толстозадой синьоры?..
Людвиг поднимается резко, порыв броситься дикий, незнакомый пульсирует во всех мышцах. Ударить локтем в жирный подбородок; кулаком в нос, за последний год превратившийся в прелую грушу; ногами по вислому животу и рукам, чертовым рукам, тягавшим год от года за волосы и отвешивавшим тумаки. Ударить не раз, не два а чтобы все сбежались на крики, увидели и не посмели останавливать. Матушка, которая устала от трех своих лиц «Прости меня, Ганс», «Не шумите, пожалуйста, дети» и «Да-да, я сейчас все сделаю». Николаус, которого не раз успели побить и запереть без обеда в музыкальной комнате; которому недавно пообещали переломать пальцы: «Лекаришке такие красивые руки не нужны». Может, не вступится даже Каспар, вспыльчивый Каспар, который раз за разом прибегает к отцу с сырыми сочинениями, спрашивает: «Как тебе?» и слышит: «Доплюнь хоть до мусора Людвига, а уж потом трать мое время».
Пелена перед глазами толща кровавой воды; чтобы сморгнуть ее, нужно несколько секунд. Разжимаются кулаки и челюсти, разум побеждает и Людвиг видит напротив отекшее, сально блестящее, расплывшееся в глумливом ожидании лицо.
Я не потратил ничего, вкрадчиво повторяет Людвиг, но дает слабину, прибавив: И ничего не добился. Все по-прежнему.
Слова встают в горле комом, а в глазах горячим дождем, прятать который под ресницами еще унизительнее, чем говорить. И Людвиг просто смотрит, ждет, малодушно надеется на снисхождение хотя бы тут. Пусть отец фыркнет «Ну и славно, что ты одумался». Пусть уйдет, грохнув дверью. Что угодно только бы скорее исчез. Что угодно, только не
Ничего. Отец кашляет и с хрипом набирает полную грудь затхлого воздуха. Ничего! Он всплескивает руками. А мы торчали тут. Выбивались из сил. Голодали
Голос полон выверенных усталости и укоризны, но на последнем слове отец смачно икает и Людвигу в нос бьет ослепительная винная вонь. Разъедая глаза, она оказывает услугу: слезы теперь более чем понятны, их можно не скрывать. Людвиг неосознанно отшатывается просто потому, что на столе Сальери вино появлялось лишь в два из вечеров; потому что люди, пившие на венских приемах шампанское с клубникой, не пахли кисло и прогоркло; потому что у них не было ни желтой пленки на зубах, ни пятен под мышками, ни прожилок на носу, похожих на уснувших под кожей тоненьких червей. Людвиг отшатывается в спонтанном страхе: утонуть в запахе и налете, в затхлости и прогорклости, в червях и поте. Утонуть и превратиться не в дракона, а в пьяницу с безвольным лицом. Но отец понимает страх иначе как слабину и жадно ловит.
Глупец! Драматичная отстраненность сменяется пенящимся во рту бешенством.
Оглушительная затрещина сшибает Людвига с ног. И он почти облегченно падает в снежное шуршание обрывков, прижимается к холодному полу саднящей скулой.
На что ты надеялся, убегая без моего благословения?! грохочет над ним, но он не открывает глаз, прячется за гудением в ушах. Что Моцарт примет тебя в свой круг?! Что ты выживешь один? Пальцы хватают за воротник, тянут, поднимают. Что я говорил? Пол дрожит под ватными ногами. Хочешь стать таким же распутником, как он? Таким же неудачником? Таким же
Людвиг с усилием разлепляет веки. Хруст ткани под отцовскими пальцами громоподобен, но крик лишь отдаленный гул. Нужно собраться. Встать прямее, освободить дорогой шейный платок белый как эдельвейсы, подаренный на прощание фрау Резой Воспоминание о ее холодном ласковом лице и о теплой строгой улыбке ее мужа заставляет прийти в себя быстрее, перехватить и остервенело оттолкнуть чужие руки, рявкнуть: «Не смей больше!» и отец теперь тоже слышит близящийся гром. Осекшись, он опять икает, тихо и словно вопросительно. Жалкий. Вмиг сдувшийся из короля драконов в раздавленного каретой ужа. И Людвиг, успевший чуть обогнать отца в росте, вкрадчиво переспрашивает:
Неудачником? Распутником? А ведь ты любишь его куда больше, чем меня.
Честнее было бы «ты любишь его, а не меня», «ты любишь меня как его недоделанную копию», «ты не любишь никого, чертов Фафнир». Но на губах раскаленная печать. После подобного могут и выгнать вон. Конечно, Людвиг не пропадет, его приютят, а некоторые и поздравят. Но братья, мать?.. Нужно владеть собой. Он обещает себе. Обещает, скрипя зубами. И уже понимая, что, скорее всего, проиграет.
Неблагодарная ты плес-сень. Голос отца глухой, скорее шипение, чем речь. Неверяще покачав головой, он опять усмехается. Господь всемогущий, мне хуже, чем почтенному родителю Моцарта. В приплоде ни одного гения, зато подменышей
Он оскорбил троих одним плевком. В его тоне ничего, кроме презрения, кроме разочарования, которого никто из братьев точно не заслужил. И это выдержать сложнее.
Да лучше бы нашим отцом правда был какой-нибудь Лесной Царь, сдавшись, шепчет Людвиг. Почему ты не утопил нас как котят, пока мог?! Рейн рядом!
Они неотрывно глядят друг на друга, и болотная жижа плещется во взгляде отца клокочет, смешанная с купленным на семейные деньги вином. Людвиг не знает, что горит в его собственных глазах, какое пламя, но отец запинается, опускает голову, хрустит кулаками уже скорее затравленно, чем грозно. Украдкой Людвиг осматривает его костяшки: так можно понять, били ли недавно братьев, случались ли какие-то еще беды, которые неизменно несет в семью спивающийся человек костяшки правой руки сбиты; на фоне багровых следов чернеют жесткие кудрявые волоски, и от одного их вида по новой начинает тошнить. Хватит. Все изменится сегодня или никогда.
С этого дня ты не трогаешь Николауса, будто говорит, точнее рычит, кто-то другой, не Людвиг, но рык полон угрозы. И Каспара. Ему, к слову, не помешает больше занятий, ему нравится музыка, и он переживает, что
Станет жалким, как ты? перебивает отец насмешливо. Поздно. Что бы он там ни любил, он бездарен.
Людвиг тяжело сглатывает.
Я о другом. Объяснять еще и это выше его сил. Мы не говорим о гениальности и славе, просто помоги ему отточить навыки, как помогал мне, хотя бы попробуй
Как тебе? обрывают его снова, и снова приходится впиться в пальцы, потянувшиеся к мягкому батисту над воротом камзола, чтобы схватить, встряхнуть, засалить. Я не желаю тратить время на второй бочонок без дна! Хватит с меня!
Зато к другим бочкам ты все неравнодушнее. Выдохнув это, ощутив как осколок стекла в глотке, Людвиг делает еще шаг назад, отворачивается к окну. Только бы не выдать усталость, только бы выдержать минуту, две, три
А ты изменился, Людвиг, летит в спину. Запудрился, приосанился, столько узнал о правильном воспитании детей!
Это не обсуждается. Не сорваться сложно, но гнев распалит, распалит и позабавит. Людвиг, наоборот, снижает тон с каждым словом; выходит уже не рычание, а хрип, но лучше так, чем никак: Я люблю вас, пойми. Люблю вас всех и затеял поездку, ученичество, все прочее ради вас, не ради себя. И я
Такой любовью можешь подавиться! Шаги гремят сзади, рев обжигает голову изнутри, превращая ее в сосуд, полный раскаленных углей. Ясно? Засунь ее кому-нибудь в задний проход, возможно своему итальянцу или
Ганс! оклик звенит в унисон реву; по полу шуршит неподшитая юбка и угли у Людвига в голове разгораются сильнее. Не надо! Не трогай!
Когда Людвиг, на несколько секунд окаменевший и даже не подумавший защититься, оборачивается, отец шагах в пяти. Всем телом он словно стремится вперед: броситься, повалить, избить? Но на руке висит мать, прибежавшая на шум, бледная, растрепанная, с расширенными глазами. Держит. Ее отец никогда не оттолкнет, не рявкнет: «Пошла прочь!» не обзовет плесенью. Он покорно стоит, напряженный и яростный. Рука, за которую цепляются молочно-белые, исколотые шилом пальцы, вся идет судорогой.