Я знаю эту батарею, товарищ командующий, полностью уверен в ней. Помню ее по учениям на формировке. Правда, командиры взводов очень уж молоденькие. Не оперились пока
В чем оправдываетесь, полковник? перебил Бессонов. Конкретней прошу. Яснее.
Простите, товарищ генерал, я не хотел
Что не хотели? Именно? с усталым выражением заговорил Бессонов. Неужели вы меня тоже за мальчика принимаете? Так вот, звенеть передо мной шпорами нет смысла. Абсолютно глух к этому.
Товарищ командующий
Что касается вашей дивизии, полковник, составлю о ней полное представление только после первого боя. Это запомните. Если обиделись, переживу как-нибудь.
Полковник Деев, пожав плечами, ответил обескураженно:
Я не имею права обижаться на вас, товарищ командующий.
Имеете! Но ясно было бы за что!
И, вонзая палочку в снег, Бессонов повел глазами по нагнавшим их и притихшим штабным командирам, которых он тоже еще недостаточно знал. Они, потупясь, молчали, не участвуя в разговоре.
С-смирно! Равнение-е направо! рванулась громкая команда спереди от темнеющего против вагонов строя.
Третья гаубичная батарея ста двадцати двух, товарищ генерал, сказал полковник Деев.
Посмотрим гаубичную, вскользь произнес Бессонов.
Глава третья
В каменном зданьице разъезда, куда на всякий случай Кузнецов зашел, Уханова не было. Два низких зала одичало пусты, холодны, деревянные лавки грязно обшарпаны, на полу темное месиво нанесенного сюда ногами снега; железная печь с трубой, выведенной в окно, заделанное фанерой, не топилась, и пахло удушливой кислотой шинелей: тут побывали солдаты со всех проходящих эшелонов.
Когда Кузнецов вышел на свежий воздух, на морозное солнце, эшелон по-прежнему стоял посреди сверкающей до горизонта глади снегов, и там наискось тянулся в безветренном небе черный дымовой конус: догорали вагоны, загнанные в тупик. Паровоз пронзительно звенел паром на путях перед опущенным семафором. Вдоль вагонов неподвижными рядами проступали построения батарей. В полукилометре за станцией подымались над степью прямые дымки невидимого в балке хутора.
«Где его искать? Неужели в этом проклятом хуторе, о котором сказал старшина?» подумал Кузнецов и уже со злой отчаянностью побежал в ту сторону по санной дороге, по вылуженной полозьями колее.
Впереди, в балке, засияли, заискрились под солнцем крыши, зеркалами вспыхивали приваленные пышными сугробами низкие оконца везде утренний покой, полная тишина, безлюдность. Похоже было, в теплых избах спали или не торопясь завтракали, будто и не было налета «мессершмиттов», наверно, к этому привыкли в хуторе.
Вдыхая горьковатый дымок кизяка, напоминавший запах свежего хлеба, Кузнецов спустился в балку, зашагал по единственной протоптанной меж сугробов тропке с вмерзшим конским навозом, мимо обсахаренных инеем корявых ветел, мимо изб с резными наличниками и, не зная, в какую избу зайти, где искать, добравшись до конца улочки, в замешательстве остановился.
Все здесь, в этом хуторке, было безмятежно мирным, давно и прочно устоявшимся, по-деревенски уютным. И может быть, оттого, что отсюда, из балки, не было видно ни эшелона, ни разъезда, внезапно появилось у Кузнецова чувство отъединенности от всех, кто оставался там, в вагонах: войны, чудилось, не было, а было это солнечное морозное утро, безмолвие, лиловые тени дымов над снежными крышами.
Дяденька, а дяденька! Вы чего? послышался писклявый голосок.
За плетнем маленькая, закутанная в тулуп фигурка, нагнувшись над облитым наледью срубом, опускала на жерди ведро в колодец.
Есть тут где-нибудь боец? спросил Кузнецов, подойдя к колодцу и произнося заранее приготовленную фразу. Боец не проходил?
Чего?
Из глубины воротника, из щелочки меха чернели, с любопытством выглядывали глаза. Это был мальчик лет десяти, голосок нежно пищал, его детские пальцы в цыпках перебирали обледенелую жердь колодезного журавля.
Я спрашиваю, нет ли бойца у вас? повторил Кузнецов. Ищу товарища.
Сейчас никого нету, бойко ответил мальчик из меховых недр огромного тулупа, обвисшего на нем до пят. А бойцов у нас много бувает. С эшелонов. Меняют. Ежели и у вас, дяденька, гимнастерка или куфайка, мамка раз выменяет. Иль мыло Нету? А то мамка хлебы пекла
Нет, ответил Кузнецов. Я не менять. Я ищу товарища.
А исподнее?
Что?
Исподнее для себя мамка хотела. Ежели теплое Разговор был.
Нет.
С поскрипыванием жерди мальчик вытащил ведро, полное тяжелой, как свинец, зимней колодезной воды; расплескивая воду, поставил на толстый от наростов льда край сруба, подхватил ведро, волоча полы тулупа по снегу, изогнувшись, понес к избе, сказал:
Прощевайте пока. И, красными пальцами отогнув бараний мех воротника, стрельнул черными глазами вбок. Не энтот ли товарищ ваш, дяденька! У Кайдалика был, у безногого.
Что? У какого Кайдалика? спросил Кузнецов и тут же увидел за плетнем крайней хаты старшего сержанта Уханова.
Уханов спускался по ступенькам крылечка к тропке, надевая шапку, лицо распарено, спокойно, сыто. Весь вид его говорил о том, что был он сейчас в уюте, в тепле и вот теперь на улицу прогуляться вышел.
А, лейтенант, боевой привет! крикнул Уханов с добродушной приветливостью и заулыбался. Каким образом здесь? Не меня ли ищешь? А я в окошко глянул, смотрю свой!
Он подошел косолапой развалкой деревенского парня, лузгая тыквенные зерна, сплевывая шелуху, затем полез в карман ватника, протянул Кузнецову пригоршню крупных желтоватых семечек, сказал миролюбиво:
Поджаренные. Попробуй. Четыре кармана нагрузил. До Сталинграда хватит всем щелкать. И, взглянув в осерженные глаза Кузнецова, спросил вполусерьез: Ты чего? Давай говори, лейтенант: в чем суть? Семечки-то держи
Убери семечки! проговорил, бледнея, Кузнецов. Значит, сидел здесь в теплой хате и семечки грыз, когда «мессера» эшелон обстреливали? Кто разрешил тебе уйти из взвода? Знаешь, после этого кем тебя можно считать?
С лица Уханова смыло довольное выражение, лицо мгновенно утратило сытый вид деревенского парня, стало насмешливо-невозмутимым.
Ах вон оно что-о?.. Так знай, лейтенант, во время налета я был там Ползал на карачках возле колодца. В деревню забрел, потому что железнодорожник с разъезда, который со мной рядом ползал, сказал, что эшелон пока постоит Давай не будем выяснять права! Уханов, усмехнувшись, разгрыз тыквенное семечко, выплюнул шелуху. Если вопросов нет, согласен на все. Считай: поймал дезертира. Но упаси боже: подвести тебя не хотел, лейтенант!..
А ну пошли к эшелону! И брось свои семечки знаешь куда? обрезал Кузнецов. Пошли!
Пошли так пошли. Не будем ссориться, лейтенант.
То, что он не сдержал себя при виде невозмутимого спокойствия Уханова, которому, должно быть, на все было наплевать, и то, что не мог понять этого спокойствия к тому, что не было безразлично ему, особенно злило Кузнецова, и, сбиваясь на неприятный самому тон, он договорил:
Надо думать в конце концов, черт подери! В батареях поверка личного состава, на следующей станции, наверно, выгружаться будем, а командира орудия нет!.. Как это приказываешь расценивать?..
Если что, лейтенант, вину беру на себя: в деревне мыло на семечки менял. Ни хрена. Обойдется. Дальше фронта не пошлют, больше пули не дадут, ответил Уханов и, шагая, на подъеме из балки поглядел назад на блистающие верхи крыш, на леденцовые окна под опущенными ветлами, на синие тени дымов над сугробами, сказал: Просто чудо деревушка! И девки до дьявола красивые не то украинки, не то казачки. Одна вошла, брови стрелочки, глаза голубые, не ходит, а пишет Что это, лейтенант, никак, наши «ястребки» появились? добавил Уханов, задрав голову и сощуривая светлые нестеснительные глаза. Нет, наверняка здесь выгружаться будем. Смотри ты, как охраняют!