- Михаил, - тихо, еле слышно заговорил Ростислав Вадимович, - не надо! У меня
есть все болячки, положенные в мои восемьдесят пять, но разжижением мозгов пока
не страдаю. Я позвал тебя не для того, чтобы ты изображал тут Евгения Онегина. Я
не твой дядя, и завещать мне нечего. Я уже исповедался и причастился. Я ведь
верующий, Мик, и мне не страшно, так что можешь меня не утешать. Но кое-что я не
рассказал даже на исповеди...
Старик замолчал, несколько раз глотнул воздух.
- Я мог бы позвать твоего отца. Знаю его много лет, куда больше, , чем тебя,
шалопая. Но мне нужен именно ты...
Говоруха на секунду закрыл глаза, затем вновь заговорил, причем голос его
неожиданно окреп, даже белое, подернутое легкой желтизной лицо порозовело, будто
разговор придал старику новые силы.
- Мик... Ты ведь оттуда, правда? Тебя не было все эти месяцы. Сначала Миша...
Михаил Модестович... Потом Тургул и Витя Ухтомский. Я не ошибаюсь?
- Не ошибаетесь, Ростислав Вадимович, - также тихо ответил Плотников. - Я был
там. И скоро вернусь.
- Молодец. Не страшно на войне? Когда - со своими?
- Они не свои! - Лицо Мика дернулось. - Рачья и собачья сволочь! Непобедимая и
легендарная... Ничего, поглядим!..
- Да... - помолчав, вздохнул Говоруха, - ты стал совсем другим... Это ведь не
твоя война, мальчик!
- Моя! - резко ответил Мик, и старик, взглянув ему в глаза, умолк.
Несколько минут стояла тишина. Плотникову стало совестно оттого, что он повысил
голос в присутствии больного, и он не знал, о чем вести речь дальше. Впрочем,
Ростислав Вадимович заговорил сам:
- Не сердись! Просто я видел за свою жизнь слишком много крови... Впрочем, скоро
мне будет уже все равно... Что-то душно...
Плотников оглянулся - окно было открыто настежь, и в комнате стояла приятная
прохлада. Старик уловил его взгляд и покачал головой:
- Это все уже не поможет. Слушай, Мик! Мне трудно говорить, но я должен... Ты
помнишь рукопись в Ленинке - "Житие Святого Иринея"?
- Помню, - кивнул Плотников, думая, что сознание старого Говорухи уже начинает
мутиться. - Ее, кажется, написал Гийом де Ту. Овернский клирик...
- Да... Ты и Миша... Михаил Модестович... искали там заклинание, помнишь?
- Помню, не волнуйтесь! Но там ведь не было ничего. Пустой номер!
- Там было заклинание. - Говоруха вновь закрыл глаза. - Оно было написано на
полях...
- Как? - поразился Мик, сообразив, что старик не бредит. - Но вы же мне
сказали... И дядя Майкл...
- Мы решили ничего не говорить тебе. Это страшное заклинание, Мик! Ты помнишь,
для чего оно?
- Кажется, помню... - неуверенно согласился Плотников. - Если его прочитать,
проклятая душа будет спасена. Обычная мистика!
- Да. Душа ярта... проклятая душа будет спасена. Но тот, кто прочитает
заклинание, погибнет сам. Миша велел мне переписать. Наверное, нельзя было этого
делать...
- Стойте, стойте! - перебил старика Мик; - Ну, дядя Майкл знал это заклинание.
Он ведь погиб, он кровью истек!
Плотников не договорил. Перед глазами встало высвеченное лучами фонарей мертвое
лицо Корфа - суровое, с глубокими складками у белых, обесцвеченных смертью губ.
Барон сидел, прислонившись к влажной, покрытой мелкими капельками воды стене
подземного зала. Рядом лежал наган с опустевшим барабаном, а правее...
- Кора? - понял Мик. - Но ведь... Мы убили Волкова! Неужели дядя Майкл?..
- Не знаю! Ничего не знаю! - с отчаянием в голосе произнес Говоруха. - Может,
все это и вправду ерунда, средневековые сказки. А если нет? Если он все-таки
прочитал заклинание? Зачем я его послушался!
Плотников задумался.
- Ростислав Вадимович, да что вы волнуетесь? В конце концов, какая-то старая
книга.