Еще я помню одно сочинение, которое она дала мне прочесть, – речь в нем шла о тех местах, где она родилась. Написано было, в общем, незатейливо, но каждая строчка буквально дышала любовью. Конечно, это может показаться преувеличением, когда говоришь на такую прозаическую тему: маленькая девочка едет со своими родителями изучать окрестную флору. Но как чувствовалось, до чего она дорожит каждой минутой того путешествия!.. В этом сочинении была видна вся цельность се натуры. Я поняла: она никогда меня не обманет.
Другими словами, Ингеборг представляла собой прямую противоположность Каролине.
Она была истинно и глубоко религиозна. Конфирмация была для нее важным событием. Я же, если честно, относилась к этому не слишком серьезно. Дома мы никогда не говорили о религии, и в общем, я могу сказать, что происхожу из неверующей семьи. Когда мы были маленькими, мама читала с нами вечернюю молитву, а позже следила, чтобы мы продолжали делать это сами, но, скорее, просто потому, что «так положено», как она выражалась. Вот и конфирмация – потому, что так положено.
– Для чего положено? – спросила я однажды.
– Для воспитания, конечно, – ответила она. Поэтому, когда мы начали изучать катехизис, мне и в голову не приходило, что в этом может заключаться какой-то больший смысл, помимо того, что просто «так положено». Но, увидев, с какой серьезностью относится к занятиям Ингеборг, я пришла к другому мнению.
Уроки пробуждали в ней совесть, и так чуткую от природы; она подвергала себя беспощадному самоанализу и обнаруживала столько недостойного, что теперь практически все, что бы она ни делала, представлялось ей греховным. Или «нечистым», как она говорила. Мне показалось, что это зашло слишком далеко, и я пыталась с ней спорить, но вышло наоборот – она переубедила меня.
Она помогла мне понять, как бездумно жила я до сих пор, не замечая страданий, которыми полон мир. Мои родители в своей любви ограждали меня от этого знания. Я жила беззаботно, в то время как миллионы людей на земле испытывали жестокие лишения, умирали от голода или убивали друг друга в борьбе за пропитание.
С ужасом я осознала, что тоже причастна к мировому злу, и меня охватило чувство раскаяния за свою пропащую жизнь. Я зачастила в церковь и стала посвящать все свободное время благотворительности. Вместе с Ингеборг, конечно. Она очень радовалась моему преображению. А вот с домашними все было иначе.
Я пыталась спасти мою бедную семью, пробудить их дремлющую совесть, открыть им глаза на то, что они идут путями греха, но они напрочь отказывались что-либо понимать. Хотя достаточно было посмотреть на меня – чем не пример для подражания?.. С болью в сердце мне в конце концов пришлось сделать вывод, что их духовная слепота, к сожалению, неисцелима. Пронять их было невозможно, они упрямо продолжали жить своей эгоистичной, пустой и бездушной жизнью.
Я была глубоко разочарована, особенно в папе. Уж он-то, со своими философскими интересами, должен был задуматься… Каждый вечер я молилась за него и за всех родных, и Ингеборг тоже – но что это меняло?
Впрочем, тех, за кого нам пришлось молиться, оказалось даже слишком много. С духовностью повсюду обстояло неважно. Даже на уроках катехизиса.
Бессмысленная болтовня и хихиканье. Шелестение светскими газетами. Богохульные шуточки. Мы с Ингеборг чувствовали себя единственными, кто думает о Боге. Это укрепило нашу дружбу, и мы заключили «священный союз» с очень строгими правилами, поклявшись, что никакие силы не смогут разлучить нас друг с другом.
Или с Господом Богом.
Если немилосердная судьба все же заставит нас идти разными дорогами, наша вера в Отца Небесного останется такой же крепкой. Каким бы сильным искушениям мы ни подверглись, каких бы замечательных людей ни встретили на жизненном пути, мы никогда не забудем друг друга. Мы не поддадимся на красивые слова и грубую лесть, но сохраним нашу верность и всегда будем помнить: в целом мире невозможно найти более истинной и преданной подруги.
Мы всегда будем честны и откровенны. Мы не допустим снисхождения к нашим грехам и порокам, но, кротко указав друг другу на ошибки, терпеливо поможем исправить их и выйти на праведный путь – так, чтобы однажды предстать пред лицом Господа очищенными и настолько безгрешными, насколько это вообще возможно для несчастной человеческой природы.
Эти правила мы сочинили вместе, но именно Ингеборг придала им возвышенную форму. Все было задумано как договор – с одной стороны, между нею и мной, а с другой – между нами двумя и Господом Богом. Мы переписали его набело в трех экземплярах, она написала мой, а я – ее. Предназначавшийся для Бога мы каллиграфически вывели вместе, золотыми буквами.
Потом мы встретились на церковном дворе у старого дуба. Под его багряной кроной вырыли глубокую яму и положили в нее экземпляр для Бога, в конверте с большими сургучными печатями. Слегка припорошив конверт землей, мы укололи себе пальцы и с этой землей смешали нашу кровь. А потом засыпали яму.
Затем мы подписали собственные экземпляры, также нашей смешанной кровью, и обменялись ими.
– У тебя получилось лучше, – заметила я. – Неравноценный обмен.
Почерк у нее был, конечно, куда красивей моего. Но она покачала головой, любовно глядя на мои каракули.
– Мне нравится твой почерк, Берта. Он честный, – сказала она.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Ингеборг я никогда не рассказывала ни о Каролине, ни о Замке Роз. Да и вообще ни о чем, что касалось моей собственной жизни. Она про свою тоже не распространялась. В нашей дружбе это выглядело бы неестественно, свое доверие мы выражали иначе – и при этом были удивительно близки.
Говорили мы в основном о вере и самых главных вопросах жизни. Еще, разумеется, о музыке, которой она увлекалась, и книгах – что интересовало меня. Но только не о «суетном», как называла это Ингеборг, то есть не об одежде, внешности и тому подобном.
Хотя нет. Платья для конфирмации мы все-таки обсуждали. Но на то были свои причины. Тогда в моду входил белый цвет вместо черного, а Ингеборг была категорически против.
– Мы ведь не должны выглядеть как невесты! – горячилась она.
– А по-твоему, лучше, если мы будем выглядеть будто на похороны собрались? – возразил кто-то из девочек.
Да, считала Ингеборг, лучше пусть так. Тем более что конфирмация состоится еще до Пасхи, на Страстной неделе. Но причина была даже не в этом. Важнее то, что у некоторых попросту не было средств, чтобы сшить себе платье. Помощь оказывала община, и тут никакого выбора не оставалось. Община выдавала только черную ткань.
Но потому-то многие и хотели быть в белом. Чтобы их не приняли за «неимущих», как это называлось. Ведь надеть черное платье при таких обстоятельствах – все равно что расписаться в собственной бедности. Это возмущало Ингеборг. Разве можно сводить все только к вопросам моды или классовых различий? Да тогда лучше вовсе отказаться от конфирмации!
В этом я могла с ней согласиться. Хотя вообще-то я считала, что не так уж важно, какого цвета на мне будет платье. И мы поклялись друг другу свято и нерушимо: любой ценой, что бы ни случилось, быть в черном!
Дома этот вопрос пока не обсуждался, но я обещала Ингеборг постоять за себя, если потребуется. Она была у нас в гостях несколько раз, но не думаю, что мои родные поняли, что она за человек. Ее считали красивой и хорошо воспитанной, однако немного замкнутой.
И все же ей удалось внушить им уважение к нашим благотворительным заботам. Раньше, когда я говорила об этом, все только шутили и подтрунивали надо мной. А теперь, похоже, наконец-то поняли, о чем идет речь.
Нуждающихся в стране было очень много. И не только в духовной пище, но и вполне материальной. Так что работы у нас с Ингеборг хватало. Ее изобретательность в том, чтобы заставить человека расстаться со своей собственностью, была поистине удивительной. Она-то в основном и занималась сбором пожертвований. У нее было больше богатых знакомых, и она умела найти к ним подход.