Это как же по-ихнему будет, постой…
— Мигель…
— Вот. Мигель Карилья.
— Так это, значит, другой Карилья. Тот, который секретарь, тот Сантьяго Карилья.
— Точно! — вскричал дядя Валя. — Я его Санькой звал, а не Мишкой. «Санька, мать твою!»
— Так его надо было скорее Яшкой звать, — вставил Михаил Никифорович.
— На Яшку он не откликался, — сказал дядя Валя.
Помолчали. Михаил Никифорович с дядей Валей закурили. Стояли мы под табличкой «Не курить». Автомат на Королева считался магазином. А магазины не предполагают курения. Тут существовали и иные запреты: «Приносить и распивать…» И так далее. Но коли не приносить и не распивать, откуда же возникнут на полу или прямо в руках уборщиц пустые бутылки, те, что потом мешками — и не раз в день — волокут в магазин на сдачу? Понятно, что про распитие никаких слов и не произносилось. Желающих же платить за окурки и выпотрошенные сигаретные пачки не было, оттого в автомате то и дело звучали пронзительные восклицания: «Прекратите курить!» Но сейчас Михаил Никифорович и дядя Валя курили спокойно.
— Мне Батов вчера звонил, — сказал дядя Валя.
— Генерал, что ли?
— Ну да. Генерал. Вот он как раз со мной и был в Испании… — Тут дядя Валя осекся и настороженно поглядел на меня.
— Да нет, дядя Валя, я ничего, — сказал я.
— Что-то вы все об одном да об одном, — заметил Михаил Никифорович.
— А что, есть конструктивное предложение? — оживился дядя Валя и достал рубль.
— Нет, дядя Валя, — быстро сказал Михаил Никифорович.
Он втянул носом воздух, мышца над правой ноздрей его стала знакомо дергаться, можно было понять, что рубля, тем более с сорока копейками, у Михаила Никифоровича нет. И у меня не было.
— Но беда-то ведь небольшая, а? — сказал дядя Валя и спрятал рубль.
Мышца все еще дергалась над ноздрей Михаила Никифоровича.
— А соленые помидоры хорошие продаются в овощном, — неуверенно сказал Михаил Никифорович.
— Ну и что?
— Ничего. Это я так, к слову…
— К слову нужна музыка, — вступил дядя Валя. — Вот однажды Аркаша Островский…
Дядя Валя остановился. Я пошел за пивом, а когда вернулся, дядя Валя говорил об Островском, Ленине, Френкеле, еще о ком-то. Испанскую тему сменила музыкальная. Скоро следовало ожидать перехода к кинематографу. Причем если имена вспоминались дядей Валей обычно одни и те же, то истории, связанные с этими именами, возникали, как правило, свежие. Много бы музыки не звучало теперь, если бы не дядя Валя. Возможно, что и рапсодии Будашкина для домры с оркестром не было бы. А уж про кино и говорить не приходилось. Десятки фильмов со звуком и без звука, особенно на студии «Межрабпомфильм», вышли при помощи дядя Вали. Как я и ожидал, дядя Валя свернул на Эйзенштейна.
— …Сережа-то Эйзенштейн, — сказал дядя Валя, — тогда еще не лысый, как раз в тот день приехал ко мне советоваться. Валентин, говорит…
Долгое время дядя Валя считал, что Сережка Эйзенштейн живой и что он, правда, не часто, раз в год, но все же заходит к нему, дяде Вале, домой, на Кондратюка, 14. Однажды я, возбужденный, что ли, был, не выдержал и предположил вслух, что это, наверное, не тот Сережка Эйзенштейн, который поставил "Броненосец «Потемкин». Дядя Валя резко и с обидой возразил, что это именно тот Эйзенштейн и что он хороший и простой мужик. Я хотел было сгоряча притащить из дома в автомат том энциклопедии, но поберег книгу, а дяде Вале посоветовал обратить внимание на мемориальную доску, что висит на одном из домов у Чистых прудов. Видимо, дядя Валя доску эту, проезжая мимо на своем автобусе, рассмотрел, и Эйзенштейн перестал приходить к нему в гости. Однако в предвоенном и военном прошлом он, Эйзенштейн, многое в своих фильмах все еще решал лишь после советов с дядей Валей.