Я строго покачала головой:
— Разница в цене за билет второго и третьего класса составляет… тридцать рублей с четвертью. Пока ваше начальство мне эту разницу не вернет, в третий класс я перемещаться отказываюсь.
Гнум пробормотал что-то извинительное и отправился советоваться с вышестоящими. Я неторопливо полистывала прессу, шансонетки страдали в коридоре. Чета Скворцовых бросала в мою сторону уважительные взгляды. Точно купцы, — они барыш за версту чуют и деньгам счет знают. Минут через двадцать вернулся вагонный:
— Барышня Попович, в связи с тем, что деньги за билет вам отозвать нет никакой возможности, — гнумская прижимистость могла вполне посоперничать с моей, — приглашаю вас продолжить путешествие первым классом.
Я грозно сдвинула брови и пальчиком поправила дужку очков на переносице. Моя хорошая подруга мадам Жорж такой вот пантомимой могла кого угодно в ступор ввести. Гнум прижал к груди ладошки в перчатках:
— И доплаты с вас никто не потребует!
— Перфектно! — Я поднялась и сбросила на сиденье плед. — Извольте мне помочь перенести багаж.
Шансонетки в коридоре сбились кучкой, будто перед лицом смертельной опасности. Я на них даже не взглянула, двинувшись в сторону последнего вагона, где располагался первый класс. Гнум семенил следом, неся мой саквояж, к слову абсолютно пустой, потому что все продукты, собранные мне в дорогу милой матушкой, я уже благополучно съела.
В первом классе царили красота и благолепие. Как по мне, абсолютно излишние. Поручни здесь были вызолочены по всей длине, на окнах висели бархатные шторки, ковровая дорожка — с мягким длинным ворсом, а перегородки между четырехместными купе — прозрачного толстого стекла. За перегородками, как рыбки в аквариумах, сидели нарядные люди, дамы в кружевных шляпках и перчатках, господа в сюртуках. Пассажиры коротали время за карточными играми, чтением либо попивали что-то из толстостенных бокалов, затянутых в блестящую стальную канитель.
Вагонный отодвинул дверь ближайшего аквариума:
— Прошу, барышня Попович.
Пока он пристраивал мой саквояж на багажной полочке, я осмотрелась. Пассажиров было двое. Они заняли большие удобные кресла у окна, разделенные круглым столиком. На столике позвякивал чайный сервиз, в плетенке лежали баранки, рядом — розеточки с вареньем, по виду — вишневым.
При моем появлении господа поднялись со своих мест и чинно поклонились. Знакомиться нам этикетом не предписывалось, я же его в данный момент нарушала нещадно. Барышня, путешествующая без сопровождения, — это скандал. И господа сейчас лихорадочно решали, какими приветствиями скрасить неловкость. Я решила им не помогать. Склонила голову в ответ и опустилась в ближайшее свободное кресло. Вагонный все никак не мог пристроить мой саквояж, бормотал что-то под нос, суетился. Я догадывалась, что болезный ждет грошик за услугу, но потакать мздоимству не собиралась. Наконец один из господ, невысокий и ладный, с острыми скулами и быстрыми карими глазами, не выдержал:
— Благодарю, любезный. Дальше мы без тебя справимся, — и одним ловким движением задвинул мой багаж на полку.
— Позвольте отрекомендоваться, Эльдар Давидович Мамаев, чиновник по особым поручениям.
Господин тряхнул стриженой головой, отчего его пепельно-русые волосы взметнулись волной.
— А это — мой коллега, Зорин Иван Иванович. Возвращаемся в столицу к месту службы.
Зорин был увальнем, у нас в Орюпинске таких целая слободка. Высоченный, широченный, с добродушным лицом, яркими светлыми кудрями и васильковыми глазами. Сюртук его почти трещал по швам под напором плеч, галстук, повязанный криво и неопрятно, выбивался на грудь.
Чиновники, значит.
Я представилась в ответ, о цели своего путешествия умолчав, и мы в умиротворяющем молчании вполне спокойно провели последующие полчаса. Чиновники промеж собой бесед не вели. Быстроглазый Мамаев время от времени поглядывал на меня с интересом, в котором, впрочем, ничего мужского не угадывалось. Я читала газету. На восьмой странице ее обнаружился манифест аглицких суфражисток, и я увлеклась, стараясь не упустить ни словечка.
— Позвольте предложить вам чаю, — Мамаев потянулся к заварочному чайнику.
— Благодарю, нет.
В желудке предательски тянуло, мне хотелось не чаю, а сушек, да так чтоб макать их в варенье. Но для этого пришлось бы пересесть, с моего места до стола было далековато, да и положенные по этикету телодвижения я б не исполнила. Кусок вяленого мяса, хлеб и… картошечки печеной… Я мечтательно зажмурилась.
— Интересуетесь?
Пришлось открыть глаза. Мамаев жестом указывал на газету.
— Разделяю взгляды.
— Так вы — суфражистка?
— Именно!
Задремавший было Зорин заворочался в кресле.
— Разных волшебных созданий видеть приходилось, но так чтоб живую суфражистку — ни разу.
Голос у него был низкий, гулкий — настоящий бас, таким, наверное, хорошо оперные арии исполнять.
Я обиделась:
— А каких же видали, позвольте спросить? Дохлых?
— Но-но, барышня, — увалень улыбнулся. — Не в обиду будет сказано, да только все эти ваши… — он поискал слово, — эмансипе не от хорошей жизни этим занимаются. Женщина должна о доме думать, о муже, о детях, о хозяйстве.
— А если ей не хочется?
— Кому?
— Ну этой вашей абстрактной женщине. Если она работать хочет или политической деятельностью заниматься? Если у нее таланты в этих областях есть?
— Если нашей женщине дома и семьи мало, значит, мужик при ней завалящий!
Просторечный говорок собеседника меня не раздражал, меня бесили мысли, им высказываемые.
— Значит, по-вашему, целью существования любой женщины являются поиски хорошего мужа?
— Так и искать не нужно. Сам придет, сам найдет, сам замуж позовет.
— Вы знаете соотношение мужчин и женщин детородного возраста в Берендийской империи?
— А это-то тут при чем?
— Вы знаете о количестве бытовых ссор, ведущих к насилию, о вопиющих случаях супружеского смертоубийства? Вы знаете, что если какой-нибудь мужик в волости свою жену до смерти в запале прибьет, ему грозит денежный штраф, а если женщина своего супруга — она пожизненно пойдет на каторгу?!
— Так что же делать?
— Дать мужчинам и женщинам одинаковые права, одинаковую ответственность перед законом. Разрешить женщинам участвовать во всех возможных выборах и пересмотреть законы владения имуществом!
Зорин махнул рукой, то ли признавая поражение, то ли не желая продолжения дискуссии. Мамаев зааплодировал:
— Браво, Евангелина Романовна, шах и мат.
За толстым стеклом в коридоре кто-то шел, какой-то господин в цилиндре, видимо разыскивал свое место.
— Все равно бабы дуры, — пробормотал увалень так, чтоб я уж наверняка услышала.
— А чтоб мы дурами не были, нужно женское образование в массы продвигать! Увеличить количество школ и курсов для неимущего населения…
Поезд входил в туннель, потемнело, под потолком зажглась и замигала красноватая тревожная лампа. Мамаев как-то странно повел рукой в сторону двери, к которой уже приблизился господин в цилиндре. В воздухе замерцал кружевной след остаточного волшебства.
— На пол! — заорал Зорин, бросаясь на меня и стаскивая с кресла.
— Достали-таки, нелюди! — Мамаев, за мгновение до этого вальяжный и благостный, тоже орал. — Ванька! Бери револьвер! Он сейчас стекло крушить будет!
Будто в ответ на его слова в стену бумкнуло, дверь заходила ходуном.
— Ну еще минуточек семь щит продержится, а потом мы на свет выедем… А уж там…
Состав, дернувшись, остановился.
— Они отцепили вагон!
— Что вообще происходит? — пискнула я из-под стола.
— А то, что некоторым шибко разумным чардеям не следовало на гнумский поезд билеты брать, — пробасил Зорин. — Держите, барышня, револьвер. Будете отстреливаться, как настоящая эмансипе.
Я револьвер взяла и даже попыталась отобрать у Зорина второй. Да чего там, дали бы мне волю, я бы абордажную пушку к себе под стол затащила. Но пушки не было. Я быстро проверила каморы, оружие было заряжено, крутанула барабан и взвела курок.