Когда мы покинули Загряду и устремились на юг, очень быстро выяснилось, что ледяные туманы, сырость и холодная затянувшаяся весна свойственны лишь небольшой области, прилегающей к проклятому городу. Стоило удалиться верст на тридцать, как унылые темные леса и сырые дороги сменились бескрайними зелеными лугами, перемежающимися яркими березовыми пролесками, и узкими глиняными тропинками, шагать по которым оказалось гораздо приятнее, чем по чавкающей под ботинками грязи.
Сегодня нам, можно сказать, повезло, и день оказался по-летнему жарким. К полудню солнце уже прилично припекало непокрытую голову, повязка на глазах пропиталась потом, градом катившимся со лба, и раздражала неимоверно, и кончилось все тем, что я стянула с лица узкую полотняную ленту и с огромным наслаждением взглянула на мир без преграды, а не через мелкую плетеную сеточку.
Перед нами лежал огромный луг, заросший травой высотой едва ли не по пояс. Узкая дорожка, больше похожая на выкошенную посреди зелени полоску, вилась меж цветочных островков к небольшому лесочку, издалека кажущемуся темной кромкой на фоне ослепительно-голубого неба. И каждая травинка, каждый цветок виделся мне окруженным тонким светящимся контуром, блеклым и почти незаметным из-за яркого солнечного света. Странное дело, но после того, как случилась моя неожиданная линька в золотой цвет посреди огня и дыма, видеть я стала четче и яснее, как будто бы шассье зрение каким-то образом слилось с человечьим. То, что раньше представлялось мне лишь разноцветными сияющими пятнами с размытым контуром и едва намеченными чертами, обрело четкость и стало ближе к тому, что я различала, будучи ромалийкой. Я стала видеть лица людей, обведенные призрачным сияющим ореолом эмоций и глубинной сути, цветы наконец-то стали венчиками из разноцветных узорчатых лепестков, а не просто изрезанными по краям зеленоватыми пятнами, а еще я наконец-то смогла увидеть звезды шассьими глазами.
Прежде ночное небо выглядело переливчатым аметистовым сводом с ярким диском луны, а сейчас оказалось, что этот свод украшен неисчислимым количеством бисеринок-звезд, окруженных мерцающими кольцами всех цветов радуги. Когда я впервые обнаружила это изменение, случайно взглянув на вечернее небо, то всю ночь пролежала без сна, созерцая эту невероятную сокровищницу, равную которой ни на земле, ни под землей не найти, и утром Искре пришлось немало постараться, чтобы поднять меня в дорогу…
Я прикрыла глаза и подставила лицо прохладному ветру, беспрестанно дующему над лугом и несущему терпкий, медвяный аромат цветов. Яркая, благоуханная весна на юге Славенского царства столь отличалась от сырой, холодной и промозглой распутицы вблизи Загряды, что поначалу я не шла – танцевала на узких дорожках, пересекающих некошеные луга. Я постоянно собирала охапки нежных, быстро увядающих полевых цветов и стремилась украсить ими все, даже харлекина, который стоически выносил все издевательства и терпеливо ждал, когда же из моей головы выветрится легкое весеннее безумие. То и дело доставала из небольшого кожаного мешочка, который Михей-конокрад привязал к оголовью переброшенного мне в Загряде лирхиного посоха, золотые браслеты с бубенцами, надевала их на запястья и лодыжки – и тогда над огромным лугом разливался тонкий хрустальный перезвон. Я была пьяна неожиданной свободой, которой мне так не хватало, пьяна настолько, что Искре то и дело приходилось одергивать меня, чтобы я не выдала свою змеиную сущность по глупости или невнимательности…
– Надела бы ты повязку. – Низкий, чуть рокочущий голос вдребезги разнес то восхищение, что я испытывала при созерцании необъятных луговых просторов. Я обернулась: довольно улыбающийся Искра, давно сбросивший и плащ, и плотную шерстяную куртку, еще шире распустил шнуровку на рубашке, будто посмеиваясь над моей невесть откуда взявшейся мерзлявостью, не позволявшей в мае снять плащ без риска схватить простуду. – А то забудешься в караване, что мне тогда делать?
– Она неудобная, – пожаловалась я, растирая переносицу ладонью. – И если все время смотреть сквозь нее, голова болеть начинает.
– Привыкнешь, – отмахнулся харлекин, подходя ближе и всматриваясь в мое лицо. – Кстати, зрачки у тебя стали шире и если не приглядываться, то почти незаметно, что еще совсем недавно змеиными были. А вот радужка как была, так и осталась желтой. Аж блещет на солнце, будто у тебя по золотой монете в глазницах. Так что привыкай к повязке и не смущай честных крестьян. Или ходи с тем, что досталось в наследство от Голоса Загряды.
– Скажешь тоже.
Я недовольно хмыкнула и отвернулась, продолжая путь по извилистой дорожке, изобилующей неровностями и ямками. Тут и зрячему идти нелегко, а уж слепому…
Тогда, в середине весны, мне казалось, что еще немного – и половина города вместе с нами провалится под землю, к странному, непостижимому созданию, прозванному Госпожой Загряды, и все закончится там, в сухом мрачном подземелье, откуда уже никогда не выбраться. Когда Искра метался меж щупалец, стянутых в тугой клубок, вытаскивая людей из-под завалов и буквально забрасывая их в узкие воротца ромалийской колдовской дороги, я мечтала только о том, как бы оказаться подальше от проклятого города. А как мне скрываться от людских глаз и где взять новую человечью шкуру, я даже не задумывалась.
Нам едва хватило времени на то, чтобы вывести людей на «дорогу берегинь», но сами скрыться по ней не успели – знак крови, который я кое-как удерживала перед собой, пошел трещинами и раскололся вдребезги, а вместе с ним и мостовая. Даже речи не было о том, чтобы удержать колдовскую дорожку-тень, – я сама едва не рухнула в образовавшийся провал. Если бы не Искра, в последний момент ухвативший меня за руку и выдернувший из пропасти, откуда тянулся ворох темных щупалец, Орден Змееловов мог бы праздновать победу над очередной золотой шассой.
Мы с харлекином оказались зажатыми у городской стены и, не приди к нам неожиданная помощь, вовсе не выбрались бы.
Я успела увидеть величественную золотую сеть лишь краем глаза за миг до того, как Искра перебросил меня через плечо, чтобы попытаться пробиться мимо тянущихся к нам со всех сторон «пальцев» Госпожи Загряды. Колдовство дудочника, порожденное далеким эхом пронзительно-чистой мелодии, задержало существо, лезущее из городских подземелий, но лишь на несколько мгновений.
Следующее, что я помню, – ослепительно-яркая вспышка и глубокая тишина, накрывшая город, где мне послышался тихий свист Михея-конокрада, которым ромалиец успокаивал перепуганных насмерть лошадей.
От вытянувшихся на поверхность щупалец остались только легкие сухие оболочки, разлетевшиеся пылью на ветру. Со стороны уцелевших домов не доносилось ни звука – наверняка жители еще не скоро осмелятся выглянуть наружу, чтобы убедиться в том, что опасность миновала. О произошедшем напоминали лишь зияющие провалы, а еще – Голос Загряды, неподвижно застывшая у края разрушенной мостовой. Девушка напоминала статую – бледная, безмолвная, в перепачканном чужой кровью и пылью платье, с пустыми слепыми глазами, уставившимися в черноту. Еще одна покинутая оболочка, в которой не осталось ни разума, ни воли…
Харлекин тогда помог мне перебраться через городскую стену, бесцеремонно спихнул в холодную воду недавно освободившейся ото льда речки, и увиделись мы с ним лишь на берегу в полуверсте ниже по течению, где я с трудом выползла на небольшую отмель у высоченного оврага. И только разглядев, что Искра тащил на плече, я поняла, почему он задержался и не прыгнул сразу же следом за мной.
Мой железный оборотень добыл для меня новое тело, ранее принадлежавшее Голосу Загряды.
Голова на сломанной шее безвольно моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы при каждом Искровом шаге, а поперек груди тянулись глубокие раны, оставленные когтями харлекина. Свежий труп, который еще можно было использовать для линьки в человека, но не дающий возможности позаимствовать хоть что-то из чужой памяти. Оно и к лучшему – я не хотела знать ничего из того, что помнила Голос Загряды, ничего из ее жизни в качестве проводника чудовищной воли.