Повести и рассказы
Посылка
Хроника исключительного события
11 августа. 11 часов 30 минут — 11 часов 52 минуты
Впереди было большое ржаное поле, оно отлого спускалось к далекой полоске кустарника. В просветах полоски виднелась медленная речка с красивым названием Мста. На другом берегу местность вновь поднималась нетронутый массив луговой травы уходил к горизонту. А слева за рекой был бело-зеленый и высокий островок одинокой березовой рощи, и солнце сейчас висело прямо над ним.
Поправив на плече ремень этюдника, Гелий сказал:
— Никак не могу привыкнуть. Понимаете, здесь каждый раз другой свет. У меня на берегу есть любимое место… сейчас увидите… так вот, я часто пишу один и тот же вид, и каждый раз он другой.
Художник первым ступил на тропинку, чуть видневшуюся в густых колосьях набирающей золото ржи, и стал спускаться к речке. Таня и Кирилл двинулись следом. Маленькая деревушка — всего шесть домов — осталась позади. Сделав первый шаг, Таня подумала: еще только вчера жизнь была самой обыкновенной и состояла из машин, ослепительных огней, близко теснящихся домов в десятки этажей и множества людей; еще вчера был самый обычный городской августовский вечер; но в семь вечера они сели в машину, четыре с половиной часа езды, и утром проснулись совсем в другом мире, время остановилось; и вот теперь есть только эта величавая, спокойная, вечная природа. Так здесь было, наверное, и триста лет назад, и сто, и десять лег назад.
Небо в этот час было прозрачно-голубым и бездонным. Легкий ветерок поднимал на поверхности поля золотую рябь. Воздух был пронизан утренними солнечными лучами; воздух жил какой-то своей особой и загадочной жизнью, наполненной тихим звоном множества крылышек и мягким жужжанием.
— Я думаю, вы не пожалеете, что сюда приехали, — не оборачиваясь, сказал Гелий. — Неделю во всяком случае как-нибудь выдержите.
— Выдержим и больше, — пообещал Кирилл.
— А сейчас программа такая. Я буду рисовать, а вы пока гуляйте, купайтесь, загорайте. Здесь никого нет, ты, Кирилл, можешь быть спокоен: ни интервью, ни автографов, ни разговоров. Устал небось? Ты ж у нас теперь, ну как кинозвезда, как эстрадный певец.
— Теперь, бывает, хоть маску надевай, — беззаботно ответил Кирилл. Вот художнику, даже такому знаменитому, как ты, куда проще. Никто не знает, какой он из себя, видят только его картины.
— А автопортреты? — спросил Гелий.
Лукаво прищурясь, Кирилл осмотрел клетчатую, в старой ковбойке, широкую спину знаменитого художника Гелия Команова и сказал:
— Автопортрет — это значит автовзгляд, который, я считаю, почти всегда ошибочен. Верен только взгляд со стороны, и даже не один взгляд, а нечто среднее, выведенное из множества взглядов, потому что…
Он приготовился развивать эту пришедшую мысль дальше — она понравилась ему, — но Таня вдруг возмутилась:
— Рационалист! Математик! Да как ты можешь сейчас об этом говорить!
— А о чем надо говорить?
— Надо молчать! Если нет ничего больше, только вот это, — она сделала такой жест, как будто хотела охватить сразу все: небо, солнце, поле, рощу, речку, воздух, — тогда надо молчать! Молчать и думать о том, о чем никогда не думаешь в городе.
Художник хмыкнул.
— Пожалуй, Таня права.
— Пожалуй, Таня права всегда, — весело отозвался Кирилл, — но ты-то, мой старый школьный товарищ, становишься на сторону женщины… пусть даже она права!
Они дошли до конца тропинки, прошли сквозь кустарник и оказались на маленьком, поросшем травой уступе, нависшем над песчаной отмелью, треугольником уходившей в реку. Березовая роща на том берегу отсюда казалась уже не пятном, а стала бело-зелеными деревьями, и у каждого был свой возраст, характер, и была своя судьба.
Остановившись, художник снял с плеча этюдник и почти застенчиво произнес:
— Это здесь…
Несколько минут все трое молча смотрели на рощу, как будто открывая в ней все новые и новые черты. Потом с неожиданной твердостью Гелий сказал:
— Вы помните, когда я уговаривал вас ко мне приехать, единственным условием было…
— Да, да, — поспешно ответила Таня. — Мы уходим. — Она потянула Кирилла за руку.
— Возвращайтесь часа через два-три, пойдем готовить обед.
Художник остался один, он не любил, когда кто-то смотрел, как он работает. Не спеша, с удовольствием, он опустился на траву, раскрыл ящик этюдника, вдохнул запах красок и снова посмотрел на рощу, которая теперь, и в это утро, снова, конечно, была совсем другой и новой…
А Таня и Кирилл все дальше уходили по тропинке, вьющейся в кустарнике вдоль берега, повторяя все причудливые извивы русла реки.
Там, где тропинка поднялась на холм, возвышающийся над речкой, они нашли бревно, втащенное сюда кем-то, не пожалевшим сил и труда, и уселись на него, наслаждаясь утром, солнцем, летом и тем, что теперь долго можно было быть вместе. Отсюда все было видно: и рощу, и маленькую фигурку художника вдали. Художник уже установил на треноге этюдника раму с холстом. Еще какой-то человек в старомодном парусиновом костюме сидел на том берегу с удочкой.
— А я-то думала, что здесь нет никого, кроме нас троих, — удивленно проговорила Таня. — Ведь сейчас посмотрит на тебя, узнает и придет просить автограф. — Шутливо-ласково она погладила его ладонь.
Они помолчали и оба сейчас думали об одном. Обоим было трудно поверить, что впереди — дни, наполненные непривычной безмятежностью и покоем, но оба уже знали, что не ошиблись, приняв приглашение художника провести отпуск в его местах, в его доме, а не где-нибудь еще. Им было хорошо.