— А то, Старый, мы ж в курсе, сами ни-ни…Уазик серый такой, м-м…с полоской, республиканской больницы, кажется.
— Ах да, помню такой, сегодня там мимо проходил, вроде пустой стоял. Так, 53 килограмма. Дохловат. Печень увеличена… Судя по состоянию тела и картинкам, анархист-одиночка, жаль, дружков его мы, боюсь, не найдем… Так и запишем тебя — Анархист… Хм, ничего, завтра в ДэПэ банкет, печень заморозим, настрогаем, преподнесем, завтра участкового подтяну. Череп цел, мозги на месте, это хорошо. Ладно, заноси в пятый бокс, вон, Папандреу поможет. Потом подождите там же, я пока, хм… наградные на охоту заполню.
Папандреу, здоровенный малый без левого глаза, вытекшим во время схватки в первую же ночь Перерождества, молча махнул здоровенной клешней вниз и выдвинулся нам за спину.
Эх, Старый… не поверил. Уазика там никакого уже дней пять как не было, я его лично в озеро скинул, под ним кошка пряталась, ну и толкнул я его, а он не на ручнике стоял, так и скатился с парапета. И он, кажется, об этом прекрасно знает. Единственный Бааскин зуб даю, знает. Умный, блин, очкарик… И зачем ему очки? Нюх у него, как у собак нынешних.
Ладно. Хватаем Анархиста за ноги, я за левую, Бааска за правую, и пятимся. Впереди Папандреу топает. Идем в хранилище. В хранилище приносят добычу, здесь она приходуется, сортируется, фасуется и хранится. Живых обычно помещают в боксы отапливаемые, потому комбинаты общественного питания и делаются в котельных, к печкам ближе, чтобы живое не померло до поры до времени, там что-то типа фермы, но обычно живые нам, простым охотникам, не достаются — мелочь типа мышей, крыс идет участковым смотрящим, а то что покрупнее, идет в Штаб, в ДэПэ. Не ходим мы туда, чего слюни зря пускать.
А чтобы в боксы для дохлой добычи попасть, нужно вниз по лестнице мимо бывшей щитовой, там ступеньки металлические, скользко. Папандреу вниз пошел, впереди. Мы спиной к нему тащим Гладкого, Бааска лыбится, что твой плакат на мэрии, со стершейся надписью: «_оссия — _порти_ная _е_жава». Поскальзывается. Анархист стукается затылком и хрипит.
Оп-па. А не живой ли он? Точно, ругается! О, проклятый Эш с бензопилой! Мы делаем карьеру, прощай, восьмимесячный анабиоз, здравствуй, отпуск в зоопарк на Покровском тракте!
— Бааска, дык он живой, ща мы его, стой!
Бааска издает недоумевающий, хлюпающий звук и молча оседает на пол. Папандреу вытаскивает у него из головы арматурину и поворачивается ко мне.
Ах ты, чертов Старый, барыга, ты ж знал, что он жив!
Но я охотник, я ж мышей ловлю, лежа у норки по нескольку часов без движения! У меня рефлексы почти как у Гладких! Железяка Папандреу летит мне в темечко, уворачиваюсь, подставляю плечо, правой рукой хватаю здоровяка за оголенное ребро, дергаю на себя и прижимаю его левый бок к себе. У Папандреу нет глаза с этой стороны, он начинает беспорядочно тыкать в меня своей железкой. Главное, не в мозг, больше то мне нигде не больно и не смертельно. Успевает проткнуть меня несколько раз, пока я стукаю его об стенку. Вроде успокоился, хватаю Бааску, Бааска сплевывает последний зуб и ласково щерится:
— Э-э, мм-м, гр-гр!
Вроде в порядке, раз ругается настолько грубо, мозг не задет, только скальп сбоку сорван. Языка то у него, почитай, год как нет, один обрубок остался.
У многих наших чего-то нет, у нас это нормально, обычно достается непосредственно перед Перерождеством, чем он здоровее, тем дольше сопротивляется и тем больше ему достается при переходе в нормальный вид. Бааска дрался долго, двоих наших положил, но потом стал нормальный. Я его сам кстати и обратил, сердце Бааски сожрал самолично, в пылу борьбы успел попробовать кусочек его мозга, но не смертельно. Теперь мы, почитай, как братья.
Так, что с Анархистом? Лежит, мычит. Глаза — я никогда таких не видел! Белые, как у собаки, а посередине черные. Кожа порозовела, и зубы светлые, близко посаженные, целых штук десять, страх, в общем. Ну ничего, щас мы тебя. Бааска, братан, схватил его за руку, пульс ищет. Затих, а потом возьми и ка-ак цапни Гладкого за палец! Хорошо хоть, зубов нет, так бы попортил банкет дэпэшным, если его только к столу в течение минут десяти не подать, пока он нормальным не успел стать.
— Бааска! Ты чего творишь?! Нельзя нам самим, обратно в гроб же загонят, ты сдурел?
— Эхм, грр-р, бвааау!
— Ну и что, что горячий? Соберись, я же терплю, ты тоже терпи!
Взял Гладкого за руку. О, Дарио Ардженто тебя побери, какой же он горячий! Кровь внутри пульсирует, сладкая, горячая! Еле удержался. Инстинкты страшная вещь, надо сходить к Тутору с Залога, нервы подлечить, те, что остались в спине и правой руке, совсем берега теряю.
Хватаем с Бааской Гладкого, тащим наверх. Тащим долго, аккуратно, чтобы не попортить трофей наш драгоценный. Старый там, увидал нас, оторвал лоскуток кожи с груди. Верный призрак, нервничает.
Кричу:
— Старый! Он живой, Гладкий-то этот, веришь, нет?
— Да нуу-у? А ушко где потерял, Васенька?
— Да к-к-ореш т-твой… Сказал и застыл.
Не поня-аал. Это Бааска сказанул?
Поворачиваю голову. Стоит как столп с поднятой рукой, который на площади у ДэПэ.
Я похолодел в минуса. У Бааски из дыры на месте уха стекала струйка крови. Красной.
— Мать, в кач-чель ее туд-ды, — произнес Бааска и сел на остывшую в последний раз пять лет назад трубу.
Глава 3.
Старый поднял нездоровый кипиш уже через полчаса. С Бааской действительно стало что-то происходить: первым делом вырос ужасного розового цвета язык. Зло начинается с языка, воистину. Потом впал в буйство — начал сидеть и глупо, страшно так улыбаться. Когда отвалилась застаревшая короста на щеке, и в ране стала видна не привычная пузырящаяся серая жижа, а жуткая красная живая кровь, Старый не выдержал. С Туймаады подогнали патруль: бригаду загонщиков в пять рыл во главе с участковым. Бааску попытались увезти на карантин, он сам настолько обалдел, что принялся кидаться на вежливо, но настойчиво вязавших его патрульных. Мне же без всяких предисловий приставили ко лбу ствол Сайги, я сидел и не дергался. Старый, сволочь, бегал вокруг и комментировал происходящее.
На Бааску было страшно смотреть: он весь покраснел, везде сочилась кровь, он орал, осыпал Старого и участкового ругательствами, не столько от боли, сколько с перепугу и возможности вообще связно о чем то орать. Принялся драться, руками и ногами пихая всех направо и налево.
Кошмар продолжался минут пять, но затем наши его скрутили и посадили к себе в машину.
— Слышь, Серый, — сказал мне участковый, а что это с ним? Мне полноги чуть не отгрыз, Голимому губу оттяпал, Коляну Беспалому в желудок пальцем ткнул, порвал, теперь хрен накормишь его.
— Не знаю, начальник, умом повредился небось, у него детство трудное было.
— Интересно, буркнул наш смотрящий и укатил.
Старый, зараза, успокоился и принес мне мышку, типа косяк за собой закрыть. Мышка была умерщвлена каким-то хитрым ядом, поэтому в голове зашумело, как после стакана живой кошачьей крови.
Через полчасика, передохнув, Анархиста мы отнесли наверх, собираясь запереть в клетке для живых. Только выходим из клетки, тот очухался и снова подал голос.
— Мужики-и. Где это я?
— Молчи, мясо.
— А я тут зач-чем?
— Если не повезет, сожрут тебя завтра наши шишки. А если повезет, изучать тебя будут наши яйцеголовые, там может и позарится кто, нормальным станешь. Они крутые, себе спишут на потери от опытов, а вот нам никак нельзя тебя есть, парень — сразу мозгов лишат.
— Попааа-ал… Других раскладов нет, братцы? Как отмазаться-то?
— Нет. Если вот только не заинтересуешь кого покруче, тогда может и в столицу возьмут.
— В Москву?
— Могут и в Москву, там наших всегда много было. Но самых ваших, ценных, могут и в столицу, в Порт-о-Пренс.
— Это где? Я много где был: и в порту, в Намцах, Хатассах, Кангалассах…
— Гаити. Оттуда наш Прародитель явился в мир.