Оба были невысокие, всего метр девяносто один каждый — меньше, чем Лусин и я, — широкоплечие, молодые: Андре ровесник мне и Лусину, Ромеро на пять лет старше. На этом сходство заканчивается, все остальное, от облика до привычек, вкусов и поступков, у них не только различно, но и противоположно. Ромеро ни на кого не походит, кроме себя, его усы и бородка-эспаньолка мало напоминают окладистые бороды и усы на портретах доисторических королей, хотя он утверждает, что скопировал их не то с римского цезаря, не то с американского президента — в общем, с какого-то из владык древних республик. И он всюду для забавы таскает трость. Он и обнимал меня, не выпуская трости.
Но если Ромеро ни на кого не похож, то Андре не бывает долго похожим на самого себя. При каждой встрече Андре иной и неожиданный. Если бы он не был гениален, я бы сказал, что он тщеславен. В школе он менял волосы чаще, чем костюмы. На пятом курсе второго круга он удалил доставшиеся ему от природы каштановые кудри и вывел черные и прямые волосы, а на третьем круге растительность на голове менялась год от года: гладкие волосы сменились локонами, за ними появились пучки, похожие на кочки, потом он был сияюще лыс, затем снова завел волосы, на этот раз короткие и колючие, как проволока.
Цвет волос тоже менялся: кудри были золотые, потом превращались в вороные, а проволокоподобная поросль обжигала малиново-красным, так что голова пылала на свету, как головешка, — Андре считал, что такое сверкание ему к лицу. На этот раз у Андре были мягкие каштановые кудри, такие же длинные, как у Жанны. Во всяком случае, это красивее, чем малиновая проволока.
— Ты загорел, Эли! — сказал мне Андре. — Неужели солнца на Плутоне так пламенны?
— Это результат концерта, — возразил я. — Твоя симфония меня чуть не испепелила. А один старичок хватался за сердце.
— Тебе не нравится? Нет, правда, тебе не нравится, Эли?
— Как может нравиться вздор?
— Та же мысль, что я высказывал, — подхватил Ромеро. — И те же слова, дорогой Андре: вздор ваша симфония!
Жанна обняла Андре и показала нам язык.
— Не огорчайся, милый. Полчаса назад Эли басом объяснялся мне в любви! «Я у твоих ног. Что ты собираешься делать?» Как можно серьезно относиться к Эли?
Мы хохотали, даже Ольга улыбнулась. Андре продолжал огорчаться. Этот чудак надеялся восхитить мир своей адской музыкой.
— Я могу объяснить, что не понравилось в концерте, — сказал я. — Но на это нужно время, Андре.
Он ответил:
— Давайте присядем в парке и побеседуем.
— Лучше походим по парку, — предложил Павел. — В старину философы любили беседовать, прогуливаясь. Почему бы нам не воспользоваться некоторыми их обычаями?
— Без ходьбы философия у древних не шла, — подтвердил Леонид. — Их поэтому называли ходоками.
— Перипатетиками, то есть прогуливающимися, любезный Мрава. Могу вас уверить, что ходоки, или иначе жалобщики, не имели отношения к философам.
Леонид промолчал. С Павлом спорить бесполезно. Он знает о древности все. К тому же никто из нас не представлял себе, чем именно различались профессии жалобщиков и прогуливающихся. В старину было много удивительных ремесел.
6
Мы двигались шеренгой, под руки, — Жанна, Ольга, Андре, Павел, Лусин, я, Леонид, Аллан.
Я начал с того, что художественное произведение должно доставлять наслаждение, а не выматывать душу. А после симфонии Андре надо принять освежающий радиационный душ для восстановления сил. Кое-что в ней и неплохо — некоторые мелодии и цветовые эффекты, холод под перегрузку и жара под невесомость, но все это в таких дозах, так утрировано, что наслаждение превращается в страдание.
— Мне нравятся лишь музыка и цвета, — заметил Ромеро. — Должен признаться, друзья, что ваши модные перегрузки, невесомости, давление, жару и прочее душа моя не приемлет.