Может, все дело было в том, что еще пяти лет от роду Элибо остался без отца? Так не он один: шторма губили многих, а удача в бою иногда поворачивалась тем местом, по которому сыну вкладывали розог не меньше, чем прочим. Пили в Брулене все, от мала до велика: зимой без глотка горькой, настоянной на перце, не согреешься, да и как не пить вина, если день за днем через твои руки проходят целые бочки? Но оттого и пить умели, и пьянства не было, что привыкали к этому со младых ногтей и не тянулись за лишней кружкой из жадности.
По девкам тоже бегали все, зазорным это не считалось, редкая рыбачка выходила замуж без пуза, лезущего на глаза. "Надо ить же проверить, как оно, того или не того?" — говорили парни. Чужих детей от своих мало кто отличал, брали в жены и с целым выводком; была бы девка сильной да работящей. Попы вслух осуждали разврат и винопитие, но не слишком свирепствовали, и девкам, нагулявшим на стороне детей, исправно отпускали грехи, а детей так же исправно принимали в лоно церкви, через раз забывая записать, что чадо рождено вне брака, освященного Сотворившими.
Но как-то ж другим удавалось и девчонок без внимания не оставить, и бочонок вина с приятелями опустошить, и дело сделать, исконное дело Бруленов?..
Марта сплюнула со стены и принялась спускаться. К утру ноги отекали так, что башмаки пришлось разрезать — так баронесса и ходила в старых башмаках с прорезями, откуда выпирали грубой вязки чулки, прихваченные под коленом замызганными подвязками. Платье из домотканой шерсти хорошо скрывало неуклюжее, корявое, но сильное тело. Марта Брулен могла приподнять телегу, если чья-то нога попадала под колесо, одним ударом кулака объяснить буйному коню, кто в доме хозяин, вытащить лодку. Такой она была в молодости, такой осталась и сейчас.
В спальне ее не имелось даже завалящего зеркала. Причесываться можно было на ощупь, а собственное широкое обветренное лицо, плоское, как у камбалы, разглядывать было незачем. Она ж не Алларэ какая-нибудь, чтоб мазать притираниями ручки да ножки. Руки у нее всю жизнь были красными и потрескавшимися, да и пусть бы с ними. В мороз Марта натирала их гусиным жиром, чтоб не кровили заусенцы и цыпки, и считала это достаточным.
Марта спустилась в замковую церковь, где об эту пору никого не было, — по будням служили только полуденную службу, — и тяжело опустилась на колени перед статуей Оамны, Матери мира. Полногрудая широкобедрая Матерь в богатом уборе смотрела сочувственно и понимающе. "Надо бы новое платье для статуи заказать, что уж год все в одном, нехорошо это…" — мельком подумала баронесса, потом отогнала праздную мысль. Слова молитвы на ум не шли; в детстве и юности она молилась, как учили, старательно выговаривая фразу за фразой, а уже после того, как овдовела, начала с Оамной разговаривать, как одна баба с другой.
— Хоть бы ты его вразумила, Сотворившая… не хватает у меня то ли ума, то ли ремня, — со вздохом призналась Марта. — Такая вот, понимаешь, беда. Двадцатый год разменял, а все ведь дите дитем. И за что такое наказание?
Статуя укоризненно смотрела на коленопреклоненную баронессу, словно хотела что-то сказать, но каменные губы не шевелились. В Брулене часто рассказывали о том, как статуи оживали, и святые, а то и сами Сотворившие снисходили к искренне молящимся, исполняя их желания. Такое случалось и на памяти Марты, ее двоюродная племянница родила слепую дочку и вымолила у Оамны для дочери зрение. Этому мало кто удивлялся, на то они и Сотворившие весь мир, чтоб беречь его и охранять, но Марте никто не отвечал, сколько она ни молилась.
— Небось думаешь, что я и сама справлюсь, — еще раз вздохнула Марта. И то верно, негоже ведь просить Сотворивших о том, с чем и сама справиться в силах. Беспутный сын, чай, не врожденная слепота: дело людское и поправимое. — Справлюсь, как не справиться…
После разговора со статуей на душе полегчало. В самом деле — разнылась старая кляча, нашла, чем допекать Матерь. Молиться надо о том, чтоб шторм был не сильнее прежнего, чтоб тамерцам не слишком везло, а все мальчишки вернулись домой. Что же до Элибо… с Элибо она как-нибудь разберется.
Оба наследника терпеть не могли уроки Закона Сотворивших. Араону не нравился учитель — молодой, педантичный, исключительно вежливый, но сухой и неулыбчивый. Младшему брату казалось скучным заучивать на память жития Святых Защитников и описания их духовных подвигов. Однако ж приходилось дважды в седмицу зубрить и рассказывать наизусть очень древние, совсем не увлекательные истории. Учитель цеплялся к словам, заставлял излагать в точности по свитку, а сам читал так, что оба ученика немедленно начинали зевать.
— Ваше высочество, — светлые холодные глаза строго уставились на Араона. — Прошу вас рассказать о чуде Святого Галадеона Сеорийского.
Принц поднялся, зацепившись полой камзола за откидную крышку парты, возвел глаза к потолку, словно в надежде на то, что Святой Галадеон смилостивится и напишет на потолке свою историю.
— В год три тысячи сто двадцатый от сотворения всего сущего, — начал примерно с середины юноша, понадеявшись, что без предыстории обойдется, — многие нечестивые начали использовать оружие со стрельным составом… э… в коем смешаны были уголь древесный, селитра и сера, и убивал он…
— Оно, ваше высочество. Оружие.
— ..оно на расстоянии, поражая, как молнией, малым слитком металла, и пронзал он невинных, поражая… повергая их наземь. И говорили им, что от Нечестивого тот состав, и будут они прокляты перед ликом Сотворивших и… исторгнуты из лона Святой Церкви. Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся". И… и продолжали… в общем, — вздохнул Араон. Ему очень хотелось пересказать все своими словами, но нужно было шпарить по-писаному.
— Достаточно, — вздохнул в ответ священник. — Принц Элграс, продолжайте.
Братец не слушал, а таращился в окно, и теперь подпрыгнул за своей партой, пойманный врасплох.
— А с какого места?
— С того, на котором закончил его высочество Араон.
— А где он закончил? — нахально улыбаясь, спросил Элграс.
— Вы не слушали?
— Ну вы же не меня спрашивали, ваше преподобие.
Араон с трудом сдержал улыбку. Младшему брату все было нипочем — и гнев учителя, и наказание, и даже выговоры отца. Старший завидовал такому бесстрашию; сам он терялся, когда его начинали отчитывать и стыдить. Наказывали Элграса вдвое чаще и вдвое строже, но это все равно не помогало. У братца каждый час на уме была новая проделка, уроки он запоминал хорошо, даже слишком хорошо — тринадцатилетний Элграс и пятнадцатилетний Араон уже давно занимались вместе, и с младшего всегда требовали меньше. Не ему же наследовать отцу.
— Но отвечали нечестивцы: "Что за дело нам до того, если за нами оружие могучее, врагов в страх обращающее; не устрашимся", — терпеливо повторил учитель. — Продолжайте.
— А! — улыбнулся Элграс и затараторил: — И многих невинных убивали, и открыто, и тайно; и едва не сделалась смута. Был же среди жителей Сеории человек именем Галадеон, торговец, благочестивый и кроткий душою, за что многие годы состоял главою торговой гильдии. Говорил он о том, что негоже добрым омнианцам осквернять себя прикосновением к стрельному составу, грешно его и изготовлять, и продавать. Слушали его, ибо знали, что слово его крепко и праведно. Подступились к нему тогда нечестивцы, говоря: "Согласись; а не то убьем сына твоего единственного", — и окружили дом праведника, и вооружены были…
— Хорошо, — кивнул учитель и перевел взгляд на Араона. — Теперь ваше высочество… своими словами.
От удивления Араон едва не свалился под парту. Чудо, произошедшее в этой комнате, достойно было занесения в жития святых. Первый раз за два года наставник разрешил рассказывать не в точности по написанному.
— У Галадеона был один сын, его звали Гоин. Когда дом осадили, он сказал, что негоже отступать от веры, а жизнь дешевле спасения, и сам вышел к людям, и его… в общем, его убили. Из этого оружия. Но ничего не изменилось, теперь хотели убить самого Галадеона, потому что он не передумал. И грозились дом поджечь, а потом и подожгли. Тогда Галадеон вышел к людям и упал на колени с молитвой. Воззвал к Сотворившим, и… и это оружие перестало действовать. Потому что стрельный состав больше не воспламенялся. Везде, во всем обитаемом мире.