У ратуши Кромбахер увидел бургомистра. Бургомистр барон Норберто Мария да Кампофрегозо стоял у входа и, выставив живот, выпятив пухлую нижнюю губу, хмуро смотрел на площадь, где уже рассеялся мистический Кромбахеров зыбун, и машины, перестав нырять под землю, вновь уходили по боковой улочке в сторону автострады.
- Они все едут и едут, - мрачно и яростно выговорил он, глядя, как загорается-потухает огонек на конце сигареты Кромбахера. - Что скажете, доктор Герберт Кромбахер? Помнится, это вы говорили, довольно образно и остроумно, что где-то будто бы прорвало шлюзы, и вместо нечистот ползут по улицам машины.
- Это говорил не я, - ответил Кромбахер. - Это говорил Хьелланн.
- А, Хьелланн! - сказал барон Норберто Мария. - Доктор Эварист Хьелланн, великое светило психиатрии!
И он хмыкнул, видя, как покоробило собеседника его Кромбахера это насмешливое хмыканье. Невинная мелочь, шутка, обмолвок, а как он их задевает. Не задевает то, что половина домов уже стоят пустые, городской бюджет почти целиком уходит на починку разбитых нескончаемым транспортным потоком дорог, а домашние хозяйки каждый день валом валят в муниципалитет с жалобами на автомобили, давящие на улицах их любимых собак и кошек. А то, что в этих машинах, за забрызганными, бурыми стеклами сидят люди, - это вы понимаете? Это вас хоть как-то задевает? Люди едут и едут, бог знает куда, куда, будем надеяться, они сами знают, они едут и едут, и тысячи километров и биллионы загубленных нервных клеток, биллионы загубленных отвратительными дорогами, таможней, плохим обслуживанием, зверями-полицейскими, элементарным отсутствием дорожных знаков нервных клеток у них уже позади, а впереди - то же самое, то же самое! Надежда разве, что все это когда-нибудь кончится. А сколько среди них, этих уже ставших одноцветными машин, автомобилей, принадлежащих жителям этого города? Один бог знает, бог да бургомистр. Опубликовать эти данные, огласить их и признать - от нас осталась только половина, другая половина неизвестно где, мчится куда-то сквозь ночь к кому-то, кого и сама не может назвать, - огласить это - камни закричат, воистину, возопиют безгласные, вовеки немые булыги дорог, ежечасно вгоняемые в землю колесами! Приходить на работу и видеть каждодневно на привычном месте женщину, своего секретаря, а в один день придти и не увидеть ее, спросить и получить в ответ равнодушное: "А она вчера уехала!" - не страшно ли это? Так ли мы привыкли к повседневному, обыденному ужасу исчезновения? Так ли защитились от него, как от старого вируса, наработанным столетьями иммунитетом? Люди едут сквозь ночь - а чего они бегут? От чего спасаются? Но вот одна машина раздавила кошку - у, бедная кися, бедная, бедная моя кися, пошла через дорогу по привычке чинно и гордо, хвост трубой, а тут этот подлец, этот подонок несется куда-то, будто ошпарили его кипятком, сшиб мою кисю и даже не остановился, мерзавец! А ты, ведьма, разве не видишь подслеповатыми своими гляделками, что соседей твоих уже нет рядом, а дом их стоит пустой и мертвый? Отправляясь каждое утро за молоком, разве не замечаешь, что улица тиха и пустынна? Так кого обвинять? Да сними, праведный Господь, с машин этих крыши, и оттуда испуганно уставятся в твой грозный лик покидающие эти места, покидающие эту страну, и половина из них будут бывшие бургомистры. У них уже свой эфемерный мир - дорога, своя карающая десница - опускающийся шлагбаум, свой грозный ангел - наглый полицейский и свой Предвечный Судия - смерть в автокатастрофе, грубая дерюга холста, натягиваемая на глаза. А тем временем дома стоят запертые, и коллеги по работе избегают смотреть на покрывающееся пылью, пустующее место и желтеющую на столе кипу всевозможной бумажной недоделанности.
Дворник работал туго, елозил по стеклу с влажным скрипом, а дождь все усиливался. Барон Норберто Мария специально выбрал улицу, которая была заполонена приезжими машинами. С трудом припарковавшись у края, стал он смотреть на движение за стеклом. Долго ли будет так продолжаться, останутся ли другие улицы в неприкосновенности или и их в скором времени затопит волною гонимых машин?
И эту улицу он знал в ее лицо, неповторимое у каждой из улиц города, доверенного ему, знал ее имя, знал ее дома, знал людей, он, младший потомок обедневшего рода, добровольный летописец городской истории, бесплатный архивариус и бездарный бургомистр. Простите эти безликие машины, люди. Прости этих людей, город. Прости хотя бы по праву старшинства, ибо под тобой добрый десяток метров праха из пращуров, их скарба, их молитв, любовей и желаний. Они не видят вглубь, город, как иногда умею видеть я. Они не могут сойти в твои глубины, где одна только правда голых, необлицованных черепов, где даже малый камушек расскажет без прикрас все, что будет, ибо когда-то случайно попал в желудок твоего прапрадеда вместе с кабаньей ляжкой и, варясь в желудочном соку, обрел дар прорицать и мудрость, какую не сыщешь под солнцем. Что им до того, город, что их не будет, а ты будешь аж через полторы тысячи лет, пусть даже в виде черного жирного культурного слоя да нескольких метров полуобвалившейся кладки фундамента ратуши. Прости их, город, может, они вернутся. И даже если они никогда не вернутся, все равно, прости их, город, прости.
И он вышел из машины и пал на колени, давая ритуальный поцелуй любви и всепрощения строгой мостовой у себя под ногами, в которую еще средневековыми каменщиками был вделан отполированный римский мрамор рядом с неотесанным готским булыжником. Оставаясь на коленях, гладил он, бургомистр барон да Кампофрегозо, каменную кожу своего любимца, и она подрагивала под его ладонью.
Хьелланн смотрел на него из окна своего дома. Он видел поцелуй, который дал бургомистр челу мостовой, видел слезы бургомистра, видел бургомистрову скорбь.
И он не вспомнил про Кромбахера, про журнальный, позабытый им номер, про ресторацию Гердера, когда выходил из дому с убогим чемоданчиком в руках и садился в автомобиль. И даже когда машина Хьелланна сумела втиснуться в медленно ползущий поток других машин, когда поползла с такою же скоростью по направлению к ратушной площади, даже тогда не вспомнил доктор Эварист Хьелланн про данное им обещание.