– К сожалению, – сказал Извольский, – политика области такова, что мы вынуждены тратить деньги не на создание рабочих мест, а на поддержку тунеядцев.
– Например?
– Окатыш, который потребляет мой завод, делают на Павлогорском ГОКе в двухстах километрах отсюда. Мы купили это предприятие, когда оно лежало в развалинах. Задолженность по зарплате была восемь месяцев, из тридцати шаровых мельниц работала одна. Сейчас мы выплатили всю зарплату и все налоги. Мы возим окатыш по железной дороге, однако из-за посредников сто восемьдесят километров пути от Павлогорска до Ахтарска стоит нам столько же, сколько тариф от Ахтарска до Владивостока.
– Что вы предлагаете? – спросил президент.
– Я предлагаю, чтобы перевозки в пределах Южносибирского федерального округа контролировало государственное унитарное предприятие, – сказал Извольский, – это может быть то же самое предприятие, которые получит право на эсклюзивные поставки модернизированных вертолетов.
Президент протянул Ревко руку, и тот молча вложил в нее проект президентского указа.
Президент пробежал по проекту глазами, один раз и второй. Президент привык очень внимательно читать представляемые ему бумаги. Потом президент вынул ручку и поставил на документе свою подпись.
– Ну что же, – сказал президент, – я, наверное, заеду в Вишеры. Когда Вячеслав Аркадьевич купит завод.
Пока Извольский говорил с президентом, Денис остался стоять в стороне, обсуждая с президентской охраной достоинства нового вертолета.
– Поздравляю, – раздался за его спиной спокойный, чуть хрипловатый голос.
Денис обернулся: в двух шагах за ним, подчеркнуто далеко держать от президентской свиты, стоял Константин Цой. Рядом с Цоем стояла его певичка, хорошенькая, как статуэтка, с надменным белоснежным личиком, заполонившим цветные журналы и телеэкран. Чуть поодаль улыбался Фаттах Олжымбаев.
– Говорят, вы придумали для этого вертолета какую-то новую броню?
– Это просто пленка. Называется «Кларол». Выдерживает, как кевлар, автоматную очередь, но стоит в девять раз дешевле.
– Замечательно. Не продадите ли мне – «Чайку» оклеить?
– Отчего ж, – сказал Денис, – продадим. Даже скидку сделаем.
Девушка вдруг прыснула и засмеялась, показывая белые, как пенопласт, зубки.
– Ты учти, – сказал Цой, – что если эта шахта так уж нужна Славе, то он может ее выкупить. Миллионов за пятьдесят.
– Шахта, Константин Кимович, не заложник, чтобы выкупать ее у воров.
Что хотел ответить Цой, Денис так и не услышал, – слова олигарха заглушил грохот авиационного двигателя.
Президентская охрана обернулась. «МиГ-1-48 „Сапсан“ с громом катился по бетонным плитам. Из дюз взлетающего самолета били полутораметровые языки пламени. Машина легко оторвалась от земли и прямо с полосы ушла на мертвую петлю.
Летчик сделал две петли, пошел вверх, а затем сбросил скорость и на мговение как бы завис. Потом он начал опускаться на хвост, проскользил около двухсот метров, перевернулся носом вниз и продолжил скольжение: это был так называемый «колокол», – эффектная, но достаточно бесполезная в реальном бою фигура.
– Все-таки эта штука не из фанеры, Александр Феликсович, – спокойно заметил президент.
– Я не знаю, из фанеры она или из картона, но шеф-пилот и генеральный конструктор запретили показательный полет, – сказал Ревко.
– Кто пилотирует машину? – спросил главком ВВС.
Ответ был получен через несколько секунд по мобильному.
– Степан Бельский, – ответили главкому.
Из косой петли самолет ушел в вираж и сделал переворот на горке. Профессионалу было заметно, что летчик выполнял фигуры не совсем четко, иногда подводя самолет к критическим углам атаки, но это искупалось стремительностью переходов от элемента к элементу и непривычно высокой для показательного полета скоростью.
Прямо над взлетной полосой Степан сделал три бочки, перевернулся через крыло и начал выполнять так называемую «кадушку» – ту же бочку с одновременным сбросом скорости.
Несмотря на то, что самолет был заправлен и готов к вылету, Бельский грубо нарушил весь распорядок авиашоу и прямой запрет шеф-пилота.
Бельский лично поднимал «МиГ-1-48» в воздух около семнадцати раз, но он был не летчиком-испытателем, а бывшим строевым летчиком, хотя бы и с большим налетом; наконец, ему было тридцать восемь, у него был больной позвоночник и за последний год он провел в воздухе не больше тридцати часов.
Все это было не самое страшное, – в конце концов, налет у Бельского был в три раза выше, чем у многих строевых летчиков.
Самым страшным было то, что опытный шеф-пилот, чувствующий машину тем, что у летчиков называется «жопометр», был прав, а Бельский ошибался. Вибрация двигателя была вызвана не забоиной на лопатке воздухозаборника. Она была вызвана скрытым заводским дефектом одной из лопаток турбин левого двигателя.
Стендовые испытания не выявили дефекта, но после продолжительных нагрузок в композитном сплаве лопатки была нарушена структура слоев. Это был производственный брак, не поддающийся визуальной диагностике: при утреннем осмотре самолета его не заметили и не могли заметить.
В самой верхней точке «кадушки», когда сбрасывающий скорость самолет летел фонарем вниз, дефектная лопатка турбины не выдержала. Она разлетелась на куски, и один из кусков пробил топливопровод высокого давления.
Бельский почувствовал, как самолет затрясло, словно при попадании «Стингера». «Вибрация двигателя, – сказал в наушниках нежный женский голос. – Повышение температуры. Рекомендуется остановка левого двигателя».
Бельский хладнокровно поставил РУД левого двигателя на ноль.
Самолет завалился на нос и начал отвесно пикировать вниз. Земля приближалась со скоростью двести метров в секунду. Высота самолета в верхней точке «кадушки» составляла полтора километра.
Бельский был не столь опытным пилотом, как Михаил Рубцов или Коля Свисский, – готовившийся для показательных выступлений летчик фирмы. Но у него было одно преимущество: Степан Бельский имел железные нервы, был умен и сохранял полнейшую ясность рассудка при любой смертельной опасности.
В эфире и на аэродроме стояла мертвая тишина. Глава всех присутствующих – начиная от президента и кончая охранником на воротах – были обрашены к отвесно валящемуся самолету. За самолетом тянулся белый дымный шлейф, похожий на газовый шарф.
Бельский отдал ручку правого двигателя от себя, увеличивая скорость, но одновременно повышая управляемость. Большинство летчиков на месте Бельского долго думало бы над подобным маневром: чтоб увеличить скорость самолета, а не сбросить – человеку требовалось психологически пересилить себя и преодолеть страх от несущейся навстречу земли.
Бельскому на принятие единственно верного решения потребовалось меньше десятой доли секунды.
В трехстах метрах над полосой нос самолета пошел вверх.
В ста пятидесяти метрах самолет начал набирать горизонтальную скорость, по-прежнему продолжая терять высоту.
На аэродроме не шевелилось и не двигалось ничего, кроме стремительно падающей машины. Денис на секунду отвел глаза и заметил, как ногти стоящей рядом певички царапают чье-то плечо. Кажется, это было плечо Олжымбаева.
«Сапсан» промчался в полутора метрах над полосой, задрав нос на тринадцать градусов и нелепо завалившись правым боком вверх. За правым двигателем стлался по бетону гигантский вал взметенной степной пыли. От грохота у всех присутствующих заложило уши. Генеральный конструктор ОКБ Ященко стряхнул какие-то капли, попавшие ему на лицо, машинально слизнул одну из капель языком – и сел прямо на бетон.
Только тогда, когда самолет ушел вверх, все перевели дух, и эфир снова ожил.
– Тридцать третий, срочно на посадку, – раздался в наушниках Степана голос с КДП.
В этот миг на топливомере замигала желтая лампочка, выскочила цифра остатка «500 кг – 0».
– Тридцать третий, за вами белый хвост, – сказал диспетчер.
– У меня уходит топливо, – ответил Степан.