— Мистрисс, — сказала Сара Лизон, подойдя к занавескам, но не поднимая их, — ваш супруг вышел из комнаты и оставил меня вместо себя.
— Огня! Дайте мне огня! — Смертельная слабость звучала в голосе, но вместе с ней звучала и решимость, заметная вдвойне при сравнении с нерешительною речью Сары. Сильная природа госпожи и слабый дух горничной выказались сразу в этих немногих словах, проговоренных сквозь занавески смертного одра.
Сара дрожащею рукою зажгла две свечи, нерешительно поставила их на стол подле постели, переждала мгновение, бросив кругом себя подозрительный, робкий взгляд, и потом приподняла занавески.
Недуг, от которого умирала мистрисс Тревертон, был одним из самых страшных недугов, поражающих человеческий род, и преимущественно женщин: он подкапывает жизнь, не оставляя на лице больного признаков своего сокрушительного прогресса. Неопытный человек, взглянув на мистрисс Тревертон в то время, как ее горничная приподняла занавески, вероятно подумал бы, что больная получила все облегчение, какое может только доставить человеческая наука. Легкие следы болезни на ее лице и неизбежная перемена в его очерке были едва заметны: так чудно сохранило это лицо весь блеск, всю нежность, все сияние девственной красоты. На подушке покоилась голова, нежно окаймленная богатыми оборками чепца, увенчанная сверкающими черными волосами; по лицу красавицы можно было только заключить, что она или оправилась от легкой болезни, или просто устала и отдыхает. Сама Сара Лизон, не отходившая от госпожи во все время ее болезни, взглянув в эту минуту на мистрисс Тревертон, с трудом могла поверить, что за этой женщиной уже затворились врата жизни и что смерть беспощадною рукой уже манит ее к вратам гроба.
Несколько подержанных книг в бумажных обертках лежало на одеяле: когда Сара приподняла занавеску, мистрисс Тревертон приказала убрать их. Это были театральные пьесы, в некоторых местах подчеркнутые чернилами, с выносками на полях и с отметками сценических входов, выходов и положений. Слуги, разговаривавшие на кухне о занятиях их госпожи до замужества, не были обмануты ложным слухом: капитан, пережив первую пору юности, действительно взял себе жену с бедных подмостков провинциального театра, два года спустя после ее первого дебюта. Подержанные старые пьесы составляли некогда всю ее драгоценную драматическую библиотеку и всегда, как добрые старые знакомые, составляли предмет ее нежного попечения, а в последнее время болезни они не сходили с постели.
Отложив книги, Сара воротилась к своей госпоже; ее лицо выражало не печаль, а какой-то дикий ужас; губы раскрылись, она хотела что-то сказать, но мистрисс Тревертон взяла ее за руку.
— Заприте двери, — сказала она тем же слабым, но решительным голосом. — Заприте двери и не впускайте никого, пока я вас не отпущу.
— Никого? — повторила робко Сара. — Даже доктора? Даже вашего супруга?
— Ни доктора, ни даже мужа, — проговорила мистрисс Тревертон, указывая на дверь. Рука ее была слаба, но и в слабом ее движении был полный приказ.
Сара заперла дверь, воротилась нерешительно к постели, вопросительно подняла большие, неподвижные глаза на свою госпожу и вдруг, нагнувшись к ней, прошептала:
— Вы сказали вашему мужу?
— Нет, — ответила больная. — Я послала за ним с тем, чтобы сказать ему, — слова у меня не сходили с губ, — мне поражала самую душу, Сара, одна мысль о том, как бы лучше открыть ему… я так люблю, так нежно люблю его!.. И все-таки я бы сказала ему, если бы он не заговорил о ребенке. Сара! Он только и говорит, что о ребенке: это наставило меня молчать.
Сара с полным и странным для самой невзыскательной госпожи забвением обоюдных отношений при первом слове мистрисс Тревертон упала в кресло, закрыла лицо дрожащими руками и простонала: «О, что будет! Что теперь будет!»
Глаза мистрисс Тревертон заблестели мягко и нежно, когда она стала говорить о любви своей к мужу. Несколько минут она лежала молча; по ее ускоренному трудному дыханию, по болезненно сдвинутым бровям было видно, что ею овладело сильное волнение. С трудом повернула она голову к креслу, на котором сидела ее горничная, и сказала еле слышным на этот раз голосом:
— Подайте мне мое лекарство, — сказала она. — Мне его нужно.
Сара вскочила и с инстинктивной быстротой послушания отерла катившиеся по щекам слезы.
— Вам нужно доктора, — заметила она. — Позвольте, я позову доктора.
— Нет! Лекарства; дайте мне лекарства!
— Какую склянку? С опиатом, или…
— Нет. — Не с опиатом. Другую.
Сара взяла со столика склянку, посмотрела на сигнатурку и заметила, что еще не время принимать это лекарство.
— Дайте мне пузырек.
— Ради Бога, не просите! Подождите, умоляю вас. Доктор сказал, что это лекарство хуже чем дурман, ежели часто принимать.
Ясные, глубокие серые глаза мистрисс Тревертон вспыхнули; яркий румянец окрасил ее щеки; рука с усилием, но повелительно отделилась от одеяла.
— Откупорьте пузырек и подайте, — сказала она. — Мне нужны силы. Что за дело, — умру ли я через час или через неделю. Дайте мне пузырек.
— Зачем же весь пузырек? — спросила Сара, все-таки подавая его под влиянием своей госпожи. — Тут два приема. Подождите: я принесу рюмку.
Она снова пошла к столу. В это же мгновение мистрисс Тревертон поднесла пузырек к губам, выпила все, что в нем было, и откинула его прочь.
— Она убила себя! — вскрикнула Сара и в ужасе кинулась к двери.
— Постойте, — произнес с постели голос еще решительнее, чем прежде. — Постойте, воротитесь и приподнимите меня повыше на подушки.
Сара взялась за ручку замка.
— Воротитесь, — повторила мистрисс Тревертон. — Пока я жива, я хочу, чтоб мне повиновались. Воротитесь. — Румянец ярче разливался по ее лицу и ярче блестели ее глаза. Сара воротилась и трепетными руками подложила еще подушку к тем, которые поддерживали голову и плечи умирающей женщины; при этом простыня и одеяло несколько сдвинулись с места; мистрисс Тревертон судорожно поправила их и опять окутала ими шею.
— Вы не отперли двери? — спросила она.
— Нет.
— Я запрещаю вам подходить к ней близко. Подайте мне портфель, перо и чернила из бюро, там у окошка.
Сара подошла к бюро и открыла его; но вдруг призадумалась, как будто в ее душу проникло какое-то сомнение: она спросила — какие именно письменные приборы нужно подать?
— Принесите портфель и увидите.
Портфель и на нем лист бумаги были положены на колени мистрисс Тревертон; перо было обмокнуто в чернила и дано ей в руки. С минуту она сидела неподвижно, закрыв глаза, и тяжело дышала; потом принялась писать, говоря своей горничной, по мере того, как поднималось перо: «Смотрите». Сара тоскливо глянула через плечо своей госпожи и увидела, как перо медленно и слабо провело первые два слова: «