А в остальном порядок.
– По правде?
– Ну да, по правде.
Я окинул наше рабочее место унылым взглядом. Все те же три стола. Все те же массивные шкафы. Все те же окна с грязными стеклами. Неожиданно я ощутил: провести здесь остаток утра – выше моих сил.
– Знаешь, Дик, пойду я...
– Куда?
– Сам не знаю.
Дик озабоченно пожевал нижнюю губу, но смолчал.
– Слушай, Дик, можно тебя кое о чем спросить? Ты никогда не мечтал стать шерифом?
– С какой стати?
– Потому что из тебя получится замечательный шериф!
– Бен, у нас уже есть шериф. Ты – шериф.
– Верно. Но вдруг меня не станет?
– Не пойму, к чему ты клонишь. Что значит, когда тебя не станет? Куда ты вдруг пропадешь?
– Никуда я не пропаду. Я просто рассматриваю теоретическую возможность. Что, если?
– Если – что?
– Если... а, ладно, проехали.
– Хорошо, шериф. – Дик опять надел очки и углубился в газету. – Хооорошооо, шериф.
В конце концов я удумал проверить домики на берегу озера.
Эту работу я откладывал на потом уже не первую неделю.
Но сперва решил заехать домой и немного привести себя в порядок.
Я знал, что отец в это время дома. Возможно, тайной целью моего возвращения домой было именно это: побыстрее доложить отцу о моем намерении уехать из Версаля – и этим сообщением сжечь все мосты.
Теперь, спустя столько времени, трудно вспомнить ход моих тогдашних мыслей.
Мы с отцом в последнее время плохо уживались. Мать умерла восемь недель назад, и в хаосе, который воцарился после ее смерти, мы мало общались друг с другом. Мама всегда была чем-то вроде посредника между нами – переводчик, объяснитель, примиритель. Без нее мы бы месяцами отходили после каждой стычки! И теперь, именно теперь, она была нужна нам как никогда.
Отца я застал на кухне, возле плиты. Клод Трумэн был всегда крепким широкоплечим мужчиной – даже сейчас, в шестьдесят семь, он производил впечатление физически сильного человека. Он стоял напротив плиты, широко расставив ноги – словно плита могла кинуться на него, и он был начеку, дабы в нужный момент отразить ее нападение.
Когда я зашел в кухню, он коротко повернулся в мою сторону, но не произнес ни слова.
– Ты что делаешь? – спросил я.
Молчание.
Я заглянул через его плечо.
– Ага, яйца. Эти штучки, которые ты жаришь, имеют на человеческом языке название – яйца.
Видок у отца был еще тот. Мятая не заправленная в штаны нестираная рубаха. Бог-знает-сколько-дневная щетина.
– Где ты пропадал ночью? – спросил он.
– Застрял в участке. Пришлось подвергнуть Мориса предупредительному аресту – чтобы он не замерз насмерть в своей дырявой халупе.
– Участок – не ночлежка. – Отец пошарил в горе немытой посуды в мойке, нашел более или менее чистую тарелку и переложил на нее яичницу со сковородки. – Мог бы, кстати, и позвонить.
Локтем он очистил место на столе для своей тарелки, при этом отодвинув в сторону и полулитровую бутылку «Миллера». Я покрутил в руке пустую бутылку.
– Это что за новости?
Отец только мрачно покосился на меня.
– Похоже, мне и тебя надо на ночку-другую запереть в камеру.
– Попробуй когда-нибудь.
– Откуда пиво?
– Какая разница. Это свободная страна. Нет закона против пива.
Я с упреком покачал головой, как это обычно делала мать, и бросил бутылку в ведро для мусора.
– Закона против пива, конечно, нет.
Свою маленькую победу он отметил быстрым недобрым торжествующим взглядом в мою сторону. После этого занялся яичницей.
– Отец, я еду на озеро проверять тамошние дома.
– Поезжай.
– Что значит поезжай? И это все, что ты можешь сказать? Ты не хочешь поговорить перед тем, как я уеду?
– Скажи на милость, о чем?
– О чем-нибудь... Хотя бы вот об этой бутылке... Или... А впрочем, возможно, сегодня не лучший день для разговора.