Некоторые считали такой подход наивным, кое-кто полагал, что Абзац просто зажрался и слишком много о себе воображает, но сам Олег Шкабров по кличке Абзац не придавал этим мнениям никакого значения. Его принципы были его личным делом, как и его прическа, а соваться в свои личные дела Абзац не позволял никому, даже маме, когда та еще была жива.
Сам он считал свою позицию единственно правильной. Авторы «Декларации о правах человека» не ошибались, утверждая, что каждый человек рождается свободным и обладает при этом равными правами со всеми окружающими его людьми. Другое дело, что из этого совершенно справедливого утверждения были сделаны абсолютно не правильные выводы. Ключевым здесь было слово «рождается». Все мы рождаемся одинаковыми, вопрос в том, какими мы становимся. Кое-кому было бы лучше умереть во время родов, но эти люди продолжали жить и губить жизни других людей, которым и в подметки не годились. Здесь была какая-то ужасная ошибка, и судьба Олега Шкаброва сложилась так, что исправление этой ошибки стало главным делом его жизни.
Он посмотрел на часы. Времени у него в запасе оставалось навалом – целых тридцать пять минут. Клиент был точен, как швейцарский хронометр, по его передвижениям можно было сверять часы. Через тридцать пять минут плюс-минус минута из-за поворота вынырнет сверкающий черный «мере», под завязку набитый негодяями, и выйдет на короткую финишную прямую, в конце которой его будет поджидать вечность. Вечность уже была здесь, надежно закупоренная в цилиндрической латунной гильзе, готовая вырваться из длинного черного ствола и поставить точку в затянувшейся карьере бизнесмена и политика, любившего армянский коньяк, финскую баню и русских манекенщиц.
Абзац дружески похлопал ладонью по затвору винтовки, перевернулся на спину и закурил. Мошкары вокруг сразу поубавилось. Он закрыл глаза, на ощупь отвинтил колпачок фляги и сделал экономный глоток. Он знал, что пить больше не следует, но верил в то, что все будет хорошо. Ему подумалось, что сопляк, впервые севший за руль мощного автомобиля, одержим такой же верой, когда до самого пола утапливает податливую педаль акселератора. И кретин, упрямо карабкающийся вверх по обледенелому отвесному склону, на котором угробилось уже несколько поколений профессиональных скалолазов, тоже верит в свою удачу до тех самых пор, пока его нога не сорвется со скользкого уступа.
«Каждый из нас до смешного уверен в собственной исключительности, – подумал Шкабров, медленно затягиваясь сигаретой. – Каждый верит, что над его головой простерта некая невидимая длань, хранящая его от бед и помогающая справиться с последствиями совершенных глупостей. Большинство из нас даже не успевает как следует удивиться, обнаружив, что никакой длани над нами нет, а есть лишь огромный вентилятор, на который рано или поздно опрокидывается не менее огромный чан с дерьмом…»
Он приоткрыл один глаз и посмотрел вверх, словно и в самом деле рассчитывая увидеть над своей головой то, о чем только что подумал. Но ни вентиляторов, ни призрачных ладоней над ним не обнаружилось, кроме голубого неба с легкими клочьями перистых облаков да мерно раскачивающихся сосновых ветвей.
– Эй, там, наверху, – негромко позвал Абзац, салютуя флягой, – дернуть не желаешь?
Небеса равнодушно промолчали, и Шкабров выпил сам. Завинчивая флягу, он заметил, что та сделалась совсем легкой. На дне плескалось глотка три, не больше.
– Ты, главное, не бойся, – снова обратился он к небу. – В смысле, не переживай.
Я все сделаю в лучшем виде.