И только глаза, которые из-за припухлости век становились по утрам вроде бы меньше и уже, напоминали о том, что порок сердца все-таки есть.
— Почти всех женщин беременность украшает. На ком ты женился? говорила Надюша, разглядывая себя в зеркале по утрам.
Другие мечтали о сыновьях. А мы ждали Оленьку. И она родилась. «Она не могла поступить иначе, — написала мне Надюша в своей первой записке после того, как нас на земле стало трое. — Меня полгода держали в больнице. Разве она могла обмануть мои и твои ожидания? Спасибо ей!»
С этой фразы, я думаю, все началось. Эта фраза перекинула мост и в тот страшный день, который разлучил нас с Надюшей. Мост длиною в шестнадцать лет и два месяца...
* * *
Это было воскресенье. По радио началась передача «С добрым утром!».
Надя вместе с картошкой, которую она чистила, переместилась поближе к приемнику.
— Не пою сама, так хоть послушаю, как поют другие, — сказала она.
— А разве ты уже... не поешь? — удивился я.
— А разве ты не заметил?
— Я как-то... Пожалуйста, не сердись.
— Наоборот, я горжусь: незаметно уйти со сцены — это искусство.
Надя любила подтрунивать над собой. Я знал, что на это способны только хорошие и умные люди.
Жизнерадостные голоса, женский и мужской, попеременно, как бы забегая из радиоприемника к нам в комнату, желали, чтобы утро для всех было ясным и добрым.
В дверь постучали.
— Звонок не работает, — сказала Надюша. — Пробки, что ли, перегорели?
Стоило мне прикоснуться к замку, как по ту сторону двери вскрикнули:
— Оля дома?
Я увидел на пороге Евдокию Савельевну, классную руководительницу нашей Оленьки, и двух Олиных одноклассников — Люсю и Борю.
— Вырос Боря нам На горе! — пошутила однажды Оленька.
Она часто и легко переходила на рифмы.
Боря был самым высоким в классе и всегда что-нибудь или кого-нибудь собой загораживал. А тут он хотел, чтобы Евдокия Савельевна сама его от меня заслонила, и поэтому неестественно пригибался.
Хрупкая Люся тоже пряталась за громоздкой, но очень подвижной фигурой своей классной руководительницы.
Евдокия Савельевна была в брюках, старомодной шляпе с обвислыми полями и с рюкзаком за спиной.
— Оля дома? — повторила она.
— Нет.
— Она не вернулась?!
— Нет.
— Как... нет?! Что вы говорите?
— Она же ушла вместе с вами. В поход.
— Это так. Это. безусловно, так. Но вчера вечером она куда-то исчезла.
Я почувствовал, что сзади, за мной, стоит Надя. Она не сказала ни слова. Но я почувствовал, что она сзади. — И ночью Оленьки не было? полушепотом-полукриком спросил я.
Они молчали. Это было ответом, который заставил Надюшу за моей спиной произнести:
— Где же она теперь?
Я не узнал Надиного голоса. Не уловил привычных для меня интонаций.
Трудное умение взглянуть на события собственной жизни со стороны, спокойное чувство юмора всегда помогали Наде удерживать себя и меня от радостной или горестной истерии.
— Ты бы одолжила мне свое чувство юмора, — как-то попросил я ее.
— У меня... юмор? Смешно! — сказала она. — Но свой собственный сбереги. Он помогает смягчать крайние человеческие проявления.
— Эти проявления всегда очень опасны, — сказала она в другой раз. -
Потому что отрывают человека от людей и делают его одиноким.
— Не понимаю, — сознался я.
— Значит, виноват объяснявший! Мы часто излагаем то, о чем размышляли целые годы, так, будто и наш собеседник размышлял вместе с нами. И еще удивляемся: почему он не понимает нас с полуслова!..
Я любил, когда Надюша мне что-нибудь растолковывала: она делала это легко, не настырно. «Преподавай она в школе, все были бы отличниками», думал я.
— Вот и растолкуй мне... О вреде, как ты сказала, «крайних человеческих проявлений»!
— Верней, о бестактности их, — сказала она. — Это как раз очень ясно.
Например...