— Смотри, — сказал Гоша Тане.
— Что?
— Солнце.
— Я солнца не видала?
— По деревьям бежит. Вместе с нами.
— Ага. Кто быстрей.
Таня усмехнулась, вгляделась. Действительно, бежит.
Потом посмотрела на Гошу.
— Знаешь, мне кажется, что ты не хочешь ничего вспоминать.
— Почему? Я каждый день вспоминаю. И все больше.
— А про себя тебе неинтересно знать, кто ты?
— Я уже знаю, — уверенно сказал Гоша.
— Да? И кто?
— Человек.
Татьяна хмыкнула. Конечно, это звучит гордо, она со школы помнит, но — маловато этого. Жизнь требует от человека не звучания, а действий, которые в свою очередь предполагают профессию, образование, умения, знания — что, куда, зачем, почем и почему… Да много. А уж без понимания, кто ты есть и какое место в этом мире занимаешь, вообще никуда не деться.
20
В приемнике-распределителе было два отделения — для детей и для взрослых. Татьяна сначала попала в детское, откуда ее послали в соседнее помещение. Выходя, столкнулась с оборванцем лет десяти, ровесником ее Толика.
— Привет! — сказал он. — А закурить дашь?
— Иди! — толкнул его сопровождавший милиционер.
— Руки! — прикрикнул на него оборванец.
Во взрослом распределителе дежурный милиционер, усталый и немолодой молодой человек (выражение неловкое, но так бывает: видно, что человек молод годами и внешностью, а меж тем, заглянув ему в глаза, понимаешь: нет, для себя он давно уже немолод, да и для других тоже), этот милиционер объяснил ей:
— К нам люди попадают с сопроводительными документами! Вам в отделение надо. Обычное. Там его оформят и пришлют к нам.
— Обращалась, не оформили.
— Где?
— В Чихове.
— Тогда тем более — не наша территория!
— Не понимаю. То есть его на вашей территории где-то сдать надо?
— Лучше бы на чужой. Ну ладно, пусть на нашей.
— А зачем такая волокита? — удивилась Татьяна. — В отделении ему тоже документов не выпишут, на кого документы, если он ничего не помнит?
— Так и напишут, — растолковывал милиционер. — Неизвестный, который ничего не помнит. Приметы и все такое. И привезут.
— То есть мне его туда отвести, чтобы его к вам же обратно и привезли?
— Это уж их дело. Может, и отпустят.
— Куда? На улицу? На улице я могла бы и сама его оставить, дело нехитрое. Он все-таки человек, а не собака. А скажите, если бы не я привела, а он сам бы к вам пришел? Оформили бы?
— Ну, может быть…
— Вот и считайте, что сам пришел! — предложила Татьяна.
Милиционеру, видимо, надоело пререкаться.
— Ладно, — сказал он. — Оставляйте.
— Вот и хорошо. И замечательно!
Помедлив, Таня спросила:
— А вы куда его теперь?
— Никуда. Тут пока будет. Пошлем запросы.
— Правильно! — горячо одобрила Татьяна. — По официальным каналам. А то мне ведь и не ответит никто! Ты не бойся, — сказала она Гоше. — Тут тебя кормить будут. Не могу я, понимаешь? У меня дети. Мне работать надо, а ты… В общем — надо. Все. Будь здоров.
И Татьяна, вручив Гоше пакет с едой, вышла.
Кошки на душе, конечно, поскребывали, но — что делать? Дети, в самом деле. И работать надо. И если бы он был нормальный, а то ведь кто знает, что он может отчудить. И это пока ничего не помнит. А вспомнит — и окажется грабителем или убийцей? Что тогда?
С такими мыслями она проходила мимо открытого окна того кабинета, где оставила Гошу. Кабинет был большой, и часть его отделялась решеткой — получился всенародно известный “обезьянник”. Сержант, открыв дверь “обезьянника”, приглашал Гошу:
— Ну, чего стоишь?
Гоша мотал головой и не хотел идти в клетку.
— Будешь ты мне тут упираться!
Сержант подошел к Гоше с явным намерением заломить ему руку и втолкнуть за решетку. Но как-то так получилось, что у него самого рука оказалась заломлена, и он повалился на пол.
Вскочив, сержант выхватил пистолет:
— Больной, да? Ничего, я тебя тут вылечу! Ты у меня вспомнишь, чего и не помнил! Пошел, я сказал! Вперед!
Гоша, видимо, понял, что с пистолетом — не газовым, как у Ерепеева, а настоящим — руками не сладишь. И, понурясь, побрел в камеру.
Окно было почти на уровне земли.
Татьяна легко перепрыгнула через подоконник, подбежала к Гоше, схватила его:
— Пошли отсюда!
— Ты чего? — удивился сержант. — Сама же привела!
— Сама привела, сама и увожу! — ответила Татьяна.
21
Они ехали обратно.
— Навязался на мою голову! — горестно причитала Татьяна. — Что мне теперь с тобой делать?
А Гоша, похоже, уже забыл о происшедшем: с любопытством смотрел в окно. Потом увидел в другом конце вагона — юноша и девушка целовались. Смутился, застеснялся, отвел глаза.
И что-то в его глазах появилось. Какое-то смутное воспоминание…
Раз уж Гоша остался (пока), Татьяна решила его привести в порядок.
Остригла ему волосы в предбаннике крохотной баньки, стоявшей в углу сада.
— Теперь раздевайся — и мыться!
И отвернулась, сметая в совок волосы.
Повернулась — а он стоит раздетый и ничуть не стесняется.
Глаза у Татьяны вильнули туда-сюда (если говорить точно — вниз-вверх), она вскрикнула:
— Ты что делаешь, бесстыдник?
— А что? — не понял Гоша.
— Ничего… Иди, чего уставился? Не обожгись там… Сообразишь хоть, как мыться?
— Да. Чистым хорошо быть.
— А то!
Татьяна взяла в охапку его вещи, положила на лавку приготовленные старенькие, но чистые — джинсы, футболку, носки, трусы. От бывшего мужа осталось — то, что он по гордости не захотел взять при уходе.
Вышла на крылечко, осмотрела Гошино барахло. Залезла в карманы джинсов. Пусто. Только в заднем кармане какая-то бумажка. Татьяна повертела, всмотрелась, ничего толком не разглядела: бумажка была когда-то постирана вместе с джинсами. Но какие-то буквы виднеются, надо после рассмотреть.
Взяла куртку и обратила внимание, что высокий и плотный воротник с молнией (вместилище для тонкого капюшона) зашит нитками. Пощупала воротник. Что-то там такое почувствовала. Сходила за ножницами, аккуратно распорола шов. Отстегнула молнию. И увидела длинный мешочек, равномерно чем-то набитый. Извлекла его.
И начала вынимать оттуда бумажки. Доллары. И все сотенные.
И вот уже целая груда лежит на крыльце.
Татьяна сосчитала. Потерянно произнесла:
— Десять тысяч…
Встала, походила. Посмотрела издали на пачку долларов. Оглянулась.
Быстро подошла к деньгам, схватила, сунула под крыльцо. Забормотала в смятении:
— Машину купить почти новую… Дом отремонтировать… Теплицу оборудовать… Детей обуть-одеть на год вперед… Боже ты мой… А если ворованные? Если фальшивые? Пойдешь менять — тебя цап! — и в сообщницы. Кто же ты был, Гоша? А?
Но что воздух спрашивать — есть же сам Гоша!
И Татьяна, достав из-под крыльца деньги, ворвалась в баню, открыла дверь. Опомнилась, прикрыла дверь и, сунув в щель пачку, трясла, показывая, и спрашивала:
— Это что?
— Я уже знаю, это деньги, — ответил Гоша.
— Спасибо, подсказал! Откуда?
— Ты принесла.
— У тебя они откуда?
— У меня? — не понимал Гоша.
Татьяна решила продолжить допрос, когда он вымоется и оденется.
И, налив ему чаю после бани, спрашивала:
— Может, ты бандит?
— Бандиты стреляют. Нет.
— Это ты сейчас говоришь — нет. Ты же ничего не помнишь! Откуда я знаю, вдруг деньги ворованные или грабленые? Вспоминай, Гоша! Это важно!
22
В то же самое время, когда Гоша безуспешно вспоминал, откуда у него деньги, Валера Абдрыков обедал, сидя на кухне в трусах и майке. Вера, у которой он жил, женщина средних лет, средних умственных способностей и средних познаний о жизни, сидела напротив, пила пиво из горлышка и нежно смотрела на принадлежащего ей мужчину. Валере бы радоваться, но он, как и большинство его собратьев по полу, и в хорошем умел находить причины для недовольства.