Когда мы едем в своих стаканах и в общаке зэки по дороге продолжают беседовать из стакана в стакан, конвойные время от времени призывают зэков заткнуться. Бывают дни, когда всего несколько зэков направляются с третьяка в облсуд. Тогда нас сажают не в автобус, а в общий старый, как древняя колымага, воронок на высоких колесах, и мы продолжаем там беседовать. Тем временем нас привозят на первый корпус и там сортируют. И уже тогда те, кто едет в облсуд, снимаются ментами с колымаги, и нас ведут по двору до корпуса (шныри, менты, офицеры, soldaten, прямо рынок торговли рабами) и сажают в синий автобус.
В облсуде они раздевают по полной программе — снимай вещь за вещью, передай менту трусы. Выворачивание носков, приседай. Но и в суде они, в конце концов, стали меня обыскивать поверхностно. Привыкли. Если вдруг меня обыскивают, то только в том случае, если попадется молодой солдат. Да и то обычно подходит начальник конвоя и останавливает процесс: «Хватит!», и меня запирают в бокс. Бокс — это мелкая клетка в полтора квадратных метра размером. Стены под цементной «шубой», вверху, над дверью, за решеткой, утопленная в нише лампочка. Есть лавка, где едва усядутся двое, дверь испещрена зэковскими иероглифами и мудростями: «Будь проклято то место, где растет дерево для моего гроба!», «3,8 года! Братва, будем жить!», «15 лет — это брызги! г. Ершов», «Гот ми тунт» — накарябана свастика, «У меня в долгу 24 человека. В 2011 им конец!» (четверка явно приписана), «Я в рот ебал / Я море видел» и тому подобные художества.
Со стороны конвоирка, когда туда входишь (в автобусе надевают наручники и ведут в наручниках), напоминает сцену из фильма про Бухенвальд. Приемная Бухенвальда. Голые, бритые пацаны. Один прыгает, снимая штаны, другой приседает голый. Третий выворачивает носок. Сцена обычного издевательства человеков служивых над людьми несвободными. Все это в тусклом свете, в присутствии служебной вонючей собаки и со звуковыми эффектами: то есть российский мат в самых гнусных его проявлениях. Разумеется, зэки не ругаются, злобно лается конвой — так выглядит российская цивилизация с заднего хода, о читатель, животрепещущий брат мой, трус ленивый!..
* * *
— Да, гондоны дырявые, шею вот порвали! Запишусь сейчас к доктору! — сказал Морда.
И он тогда к доктору и записался. А до этого в перерыв в суде его осмотрел судебный доктор. В результате Морду положили в тюремную больничку на 1-й корпус.
Но мы с ним продолжали видеться в автобусе, идущем в облсуд. Нас несколько раз сажали вместе в общаке. Морда, по сути дела, как добрый такой дядя, отставной бандит или боксер. Не имея серьезного образования, он начитался в заключении книг и в результате оказался вполне интересным собеседником. Мои первые книги он, оказывается, читал. Я передал ему для прочтения «Охоту на Быкова». По мере чтения он комментировал мне уже прочитанное. К Быкову из книги он проникся почтением и пониманием.
Для конвойных ментов он, конечно, представал иным. Только появляясь в конвоирке областного суда, он начинал их колебать:
— Гражданин начальник, я в туалет хочу!
— Ты только что заехал, Аржанухин!
— Гражданин начальник, у меня в справке написано, что меня нужно выводить в туалет каждые два часа. У меня почки ментами отбиты!
— Терпи, Аржанухин… Всех примем, тогда начнем выводить в туалет.
— Гражданин начальник, начните с третьей, я в третьей!
Из своего бокса я слышал стенания Морды и посмеивался. Менты злились. Энгельсовская банда вообще вела себя смело. И постоянно воевала с ментами. Как-то в боксах вдруг потух свет. И сразу закричали радостные голоса. «Это Бен Ладен к нам пришел!» — услышал я голос Морды. «Бен Ладен пришел нас освободить! Бен Ладен! Бен Ладен!» — радостно закричали зэки.
— Заткнись, Аржанухин! — крикнул дежурный.
— А я молчу, гражданин начальник! — ответствовал Морда невинным голосом.
В другой раз (Морда как раз закончил читать «Охоту на Быкова» и в августе по дороге в суд сказал мне, что я очень умный человек, что мне не место в тюрьме, именно тогда), когда мы ждали автобуса в конце дня, чтобы ехать в тюрьму, энгельсовские принялись кричать: «Свободу Лимонову! Свободу Лимонову!» «Свободу умному человеку!» — различил я голос Морды. Конечно, они немного прикалывались, нервируя этими своими криками конвой. Но я в полумраке моего бокса впервые за два года за решеткой расчувствовался. Глаза защипало. «Спасибо, братаны!» — закричал я. Конвой застучал дубинками в двери, утихомиривая нас.
Впоследствии в суде меня стали бросать в один бокс с Юрой Дорониным, подельником Морды и Сочана. Лысый, худой, моего роста, с черепом, которому обрадовался бы Ломброзо. Компактный зэк Юра квартировал на двойке. Его привозили в суд вместе с моими подельниками товарищами Аксеновым и Пентелюком, потому он в общих чертах знал наше дело. Так же как я в общих чертах знал их дело. Мы беседовали. Биография у Юры была не совсем обычной для русского зэка. Он прожил некоторое время в Норвегии, немного говорил по-английски и чуть-чуть по-норвежски. Перед самым арестом он, на свою голову, вернулся в родной Саратов. По делу он проходил как шофер и даже, по мнению следствия, его вина была незначительной. Стоя, сидя или топчась на месте в боксе, мы с Юрой беседовали. Юра читал еще лет десять назад мой первый роман «Это я, Эдичка». Он сказал мне об этом и сказал, что роман ему понравился.
Хитрого я видел на третьяке лишь чуть меньше, чем Сочана. Как подельников, милиционеры по инструкции разводили их порознь. Потому в тот день, когда рядом со мной в клетке стоял Хитрый, там не могло быть Сочана, он находился в другой клетке. Хитрый — невысокий, черноглазый гангстер с сухим телом, черноволосый; Хитрый, тюрьме уже было известно, был киллером группы, так, во всяком случае, говорили в тюрьме. От Хитрого даже в тюрьме пахло лосьоном или дезодорантом, каковые у нас не разрешают. Что изобличало, может быть, стремление Хитрого к люксу и комфорту. Легко можно было вообразить, как он, набриллиантиненный, в черных блестящих башмаках и в костюме, с пробором в сияющих волосах едет вечером в ресторан в родном городе Энгельсе. А в ресторане ожидается перестрелка. Такой у него был вид.
Город в 220 тысяч человек, очевидно, давал им место плавать, таким рыбам, как Сочан и Хитрый. Хитрый вначале смотрел на меня недоверчиво, но затем принял. После нескольких совместных коротких бесед он стал называть меня Жиган-Лимон. «Ну, как дела, Жиган-Лимон? Скоро тебя нагонят?» У зэков считается хорошим тоном говорить, что собеседника «нагонят», то есть освободят в зале суда. Хотя случается такое крайне редко, экстраординарное событие, можно сказать.
По мере продвижения процесса энгельсовские мрачнели. Впрочем, как правило, по мере развития большинства процессов подсудимые мрачнеют. Если раньше энгельсовских разъединяли их показания, данные в ущерб друг другу, чтобы чуть-чуть спасти свою шкуру, то теперь все эти детали перестали иметь значение. Все более одинокие, они прижались друг к другу кучкой, все восемь, а напротив — тысячелетний утробный замшелый зверь — Государство — стоял ощеренный, готовый вонзить в них свои клыки. Сочан уже не враждовал с Хитрым, а Хитрый с Сочаном.
Как-то Сочан стоял в одной клетке со мной. Его должны были везти на приговор. Но, проведя через медосмотр и шмон, объявили, что подымут наверх, суд не состоится. Сочан вдруг сказал мне серьезно: «Ты напиши за нас, Лимон. Чтоб люди знали, как тут. Напиши. Мы-то не можем. Ты — умеешь». Прокурор уже запросил к тому времени энгельсовской группе два пыжа. Один пыж — Хитрому и один — Сочану. «Ты напиши за нас», — звучит в моих ушах. Много их сильных, веселых и злых, убивавших людей, прошло мимо меня, чтобы быть замученными государством. Если стать на философскую позицию, согласно которой убивать в стычках себе подобных (по-научному это называется «внутривидовая агрессия») — нормально, то чью злую волю тогда осуществляет государство? Сверхубийцы, наказующего победителей конфликта?