Я бил что есть силы в стальную дверцу — все бил и бил — расшиб до крови руку, вспотел и измаялся, и вконец охрип от крика… Но все было тщетно. Дверца оставалась запертой. На помощь мне не приходил никто.
Тогда я лег — передохнуть. И какое-то время лежал так, вытянувшись и не шевелясь. Я лежал и чувствовал, как из меня уходит тепло — уходит, уходит, истекает, словно вода из прохудившегося сосуда… Я снова привстал было — но тут же лег опять, испытав мгновенную слабость и головокружение.
Влажная рубашка подсохла и затвердела. Может, она просто замерзла? Однако холода я уже почти не чувствовал. Стало легко и томно, и как-то даже блаженно. Поклонило в сон. И тут я понял — что замерзаю.
Я застывал, проваливался в дремоту. И уже не хотелось ни двигаться, ни кричать. Хотелось одного: расслабиться, забыться, смежить отягченные веки… Мысли пошли ленивые, мутные. Вот оно, достойное завершение всех моих планов и подвигов! подумалось мне. Но сейчас же, отодвигая эту мысль, появилась другая: а чего они, в сущности, стоят, эти планы? Это же бред, пустяки… Как я жил бестолково, так и кончаю. Конец — то ведь все равно неизбежен! И какая разница, где он случится и как?
Я замерзал — представляете эту ситуацию? — погибал от холода в разгаре лета (а лето в Заполярье хоть и короткое, но солнечное, жаркое) и не на грешной земле, где я столько бродил и бедствовал, а — в облаках, в блистающем поднебесье.
* * *
Очнулся я в Игарском аэропорту, в поликлинике. Спасение пришло вовремя. Еще какой-нибудь час — и все ведь было бы кончено! Меня уже никогда не смогли бы добудиться… Я лежал на кушетке, полураздетый. Пальцы ног и руки, и лицо — все тело у меня горело, словно бы в огне, было пронизано острой, режущей болью.
Надо мной хлопотали местные медики — растирали меня, приводили в чувство. И здесь же мельтешил пилот — тот самый белобрысый и розовощекий парень — сокрушался, ахал, переживал.
Сквозь мутную одурь, сквозь поволоку, застилающую взор, я с трудом и не сразу различил его лицо. Низко склонившись ко мне, он бормотал, кривясь и вздрагивая:
— Ах, незадача… Боже мой! И как же это я вовремя не подумал, не сообразил? Ведь что могло бы произойти — страшно представить… Ах, я болван!
— Ладно, — сказал я, — чего там… Что было — прошло… — Я сказал это медленно, едва управляясь с дыханием. — Хотя, конечно, — болван. В этом ты можешь не сомневаться!
— Дак я разве — что? — засуетился он (теперь уже улыбаясь, как-то сразу просветлев, помягчев лицом). — Я разве спорю? Ну, прости, браток, ну, бывает…
— Ты мне вот что скажи, — перебил я его, — меня чем растирают — то?
— Спиртом.
— Так. А внутрь — нельзя?
— О чем разговор! — засмеялся тот. — Можно. Все можно!
Он распрямился и отступил — исчез из поля зрения — и через пару минут поднес мне полный, налитый вровень с краями, граненый стакан.
— Рвани, браток, — сказал он задушевно. — Рвани — и забудем, ладно? Получилось, конечно, глупо. Но кто ж бы мог предугадать? Такой уж ты, видать, незадачливый… А впрочем…
Тут он на миг примолк, собрал складками кожу на лбу. И поглядел на меня изучающе. И затем — поигрывая бровью:
— Впрочем, как посмотреть. Может, как раз — наоборот? Ведь подумай: была бы в Игарке плохая погода — туман, скажем, или дождь, — аэродром меня не принял бы. Я мог бы приземлиться где-нибудь в другом месте. А это значит… Нет, браток, ты, пожалуй, из тех — из фартовых… Судьба тебя не балует, но все же, видать, бережет. Дает тебе шанс, дает!
Кто же я, в самом деле? — размышлял я потом, рванув стакан спирту и размягчась, оттаивая, погружаясь в зыбкое, блаженное забытье. — Какой я? Со мной ведь постоянно что-нибудь происходит, ничего не идет гладко. Что бы я ни задумал, ни начал, все оборачивается кошмаром или анекдотом. Все получается скверно. До крайности скверно. Очевидно, такова моя участь. Судьба ничего не хочет дарить мне, давать задаром, легко. Летчик прав: она меня не балует. Но какой-то шанс все же оставляет. Это видно и в мелочах и в крупном… Вот и теперь… Из тайги я, хоть и с трудом, все же выбрался. Впереди — Москва! И самое главное — воспользоваться новым этим шансом, не оплошать, не дать маху, не упустить удачу… Несмотря ни на что, я где-то, в глубине души, верил в удачу, рвался к ней. Рвался, в принципе, так же, как и спортсмены, — как штангисты, к примеру, или же прыгуны. Потерпев неудачу на первом заходе, они, как известно, пытают счастья трижды. Три попытки дано им. Три попытки! И сейчас я — сорвавшись в самом начале, — мечтал о реванше, об отыгрыше, о новом решающем рывке.
Часть 2 ВТОРАЯ ПОПЫТКА
Я с юностью бездомною прощаюсь.
Я к суете столичной приобщаюсь.
БЛУДНЫЙ СЫН
Я прибыл в Москву с вечерним, десятичасовым; пестрый поток пассажиров закружил меня, вынес с перрона на вокзальную площадь и расплескался по сторонам. И оставшись на миг один и оглядевшись, я почувствовал себя неуютно, как-то неловко. Мешковатый и неуклюжий, в свитере с обвислым воротом, в потертой тужурке и тяжелых кирзовых сапогах, я выглядел типичным провинциалом. И никак не вписывался в столичный пейзаж.
За годы странствий я отвык от Москвы, и она от меня — тоже.
Что ж, первым делом я — для бодрости — завернул в ближайшую пивную. Здесь все было привычным, простым, таким же, как и всюду; тот же гомон и толчея, те же воспаленные рожи алкоголиков, тот же кислый сивушный дух…
— От хозяина, что ли? — спросил меня тощий, длиннолицый, со скошенным подбородком тип. — Из лагеря, а?
— Нет, — сказал я, сдувая с кружки пивную пену. — А разве похоже?
— Конечно, — сказал другой — низкорослый, с косой рыжеватой челкой. — У тебя ж на лбу печать стоит: сын ГУЛАГа!
— А все же — ошибаешься…
— Да ты не темни, — подмигнул низкорослый. И мотнул головой, отбрасывая лезущую на глаза челку. Не бойся. Тут все такие — прокаженные.
— Один вот тоже давеча темнил, темнил, — пробормотал тип без подбородка. — Заливал: я, мол, техник, химик… То да се… А после выяснилось, какой он химик!
— Насосался водки — такой шумок учинил, ой — ей, — добавил другой, — полез за финяком… Махать им начал… Ну, его потом быстро успокоили. Поставили голову по пуговицам.
— Это как же — по пуговицам? — поинтересовался я.
— Есть такой анекдот, — пояснил парень с челочкой. — Свеженький. Знаешь?
— Да вроде нет… "По пуговицам?" Не слыхивал.
— Ты в самом деле дикий какой-то, — хрипло хохотнул длиннолицый. И похлопал меня по плечу… — Да ты откуда, милок, из тайги, что ли?
— Именно, — сказал я, — оттуда.
— Ну, тогда слушай. Просвещайся. Значит, так. Выходят из пивной двое — держат третьего под руки. Тот стоять совсем не может, валится… Ну, их прохожий спрашивает: "Что это, мол, с ним? Неужто так набрался? Ай — яй…" — "Да вот, — говорят, — сами не поймем. Все было хорошо, нормально — выпили, вроде, не так уж много — а как пальто на него надели, он почему — то сразу захмелел, отключился…" Прохожий говорит: "Да вы, дьяволы, как надели — то? Глядите: задом наперед." — "Ах, так вот, в чем дело, — говорят ребята, — а мы не разобрались — ему голову по пуговицам поставили."
Анекдот развеселил меня, да и выпивка — тоже. И я пошагал из пивной уже малость окрепший, успокоенный.
Успокоенный, впрочем, не полностью. Не совсем.
Я направлялся к себе домой — но шел, по существу, в неизвестность…
Здесь мне придется отступить, отвлечься несколько. Времени это займет немного — как раз столько, сколько нужно для того, чтобы добрести до дому по поздним, сумрачным улицам столицы. Я уже говорил, что домашняя детская моя жизнь сложилась нескладно, незадачливо… Родители мои разошлись давно. И мать — сколько я ее помню — всегда проживала отдельно от нас.