И уже в детстве я боялся её, и этой комнаты, и этих бесконечных петель, которые нанизывает она. (Быстро.) Я не верю, что это — чулок.
Аносов (беспокойно и примирительно). Ну, что, Федя, старушка и старушка. Эка, тогда и всех нас, стариков, бояться надо.
«Татаринов. Ты отходишь от темы, Федор Иванович.» Федор Иванович. Кто она? Где обитает её тёмная душа? В каких болезненных корчах, смутных и страшных снах, в бреду старческого безумия доживает последние дни её истлевший, полумёртвый дух, измученный пленом долгой жизни? Она женщина — что это значит? Она старуха, что это значит? Какие образы хранит её дырявая, обветшалая память?.. Быть может, вся в ничтожных мелочах, быть может, вся в чаду зловещей тайны каких-то зол, каких-то страшных преступлений.
Александра Павловна. Федя…
Татаринов. Федор, оставь, нехорошо. Нетактично.
Федор Иванович (гневно). Молчи!.. Я пример, например, что притворяется она глухой, — зачем? Затем, чтобы слышать — чтобы знать? Затем, чтобы молчать? Но я — человек не робкий — я боюсь этой глухоты, в которой много чуткости, я боюсь этого молчания, в котором так много неразгаданной, но громко кричащей лжи!
Александра Павловна. Федя. Я прошу тебя…
Анфиса. Не довольно ли, Федор Иванович?
Розенталь. Браво!
Федор Иванович (мрачно). Нет, не довольно. Я ещё не сказал самого важного, я ещё не сказал, что она — раба. А я боюсь рабов — они бьют в спину! Я боюсь этих загадочных существ, у которых куда-то в глубину, в потёмки загнана свобода, а наружу осталась только хитрость и злость. (Вздрагивает.) Да страшные удары в спину.
Ниночка (громко). Это неправда!
Аносов. Оставь, Нинка, ты куда ещё лезешь?
Ниночка (ещё громче). Это неправда, неправда, неправда!
Анфиса (бросается к ней). Что с тобой, Ниночка, что ты, голубчик? Вот что вы делаете, Федор Иванович, вашим… красноречием.
Федор Иванович. О чем ты, Нина?
Ниночка (плачет, громко). Оставь меня. Это неправда, что тебя в спину… в спину… Я не хочу, чтобы ты думал так, это ужасно думать так, я не хочу, это неправда…
Федор Иванович. Да, голубчик ты мой… Розенталь, принеси ей воды. Да ведь я ж не про себя! Ну, кто ж, подумай, ударит меня в спину?
Ниночка. Боже мой, я не могу, я побегу, я побегу в сад! (С плачем убегает.) Пианист дико хохочет.
Петя (взволнованно). Померанцев, ты мне друг или нет? Идём за ней.
Померанцев (мрачно). Оставь, Петя. Он прав.
Петя. Идём!
Уходят.
Александра Павловна (бледнеет и шатается). Ой, под сердцем… руку…
Татаринов (даёт ей руку). Ну, вот уж это совсем некстати! Талантливо, но черт знает какая ерунда! И опять-таки нетактично.
Анфиса. А по-моему, даже и не талантливо, а только…
Федор Иванович (смеётся). А только? Договаривайте. Знаете: это скверное свойство — не договаривать или сказать все — и не уходить.
Мгновение они меряются взорами; затем Анфиса гневно хватает за руку покорного судейского.
Анфиса. Идёмте!
Занавес
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
Душный июньский вечер. Гостиная в доме Костомаровых. Все четыре окна настежь, за окнами непроглядная темень. Улица, на которой стоит дом Костомаровых, окраинная, малоезжая; и в этот чёрный душный вечер она пустынна и нема. Только у ворот тихо беседует отдыхающая прислуга, да изредка под окном прозвучат чьи-то неторопливые шаг. Темно и душно и в гостиной. Горит лишь одна лампа с красным матерчатым абажуром; вокруг лампы на диване и креслах сидят старики Аносовы и Александра Павловна. На подоконнике одного из раскрытых окон сидит Анфиса; её совсем почти не видно, и только, когда она говорит, начинает смутно белеть её лицо в чёрной рамке ночи, чёрного платья и чёрных волос.
Александра Павловна (говорит устало и немного расслабленно). И уж какое лето грозовое: все грозы да грозы, а по деревням пожары. Третьего дня в Кочетовке девочку молнией убило.
Аносов.