В последних числах сентября Вера Михайловна Кострова выехала из Сочи домой, в Рудногорск. Чем дальше поезд уходил от теплого юга, тем гуще сизая поволока окутывала землю. Мимо окна проплывали поля, уже не зеленые и не желтые, а словно сотканные нз тумана. В открытые двери купе тянуло холодком, стыли в туфлях кончики пальцев.
Березы и кусты осинника стояли в легкой серебристой паутине. И только яркие цвета листьев — оранжевые, красные создавали впечатление тепла.
Поворот от лета к зиме взбудоражил птиц. Их стаи с криком кружились над жесткой стерней. Птицы «вставали на крыло», готовились к дальним перелетам. У людей были свои заботы. Вдоль шоссе одна за другой шли машины с прицепами, груженные доверху капустой, картошкой, морковью.
Поезд приближался к пригородам Москвы. В домах застекляли окна, во дворах рылись погреба. На пришкольных участках дети собирали в кучи сухие листья.
Проскочив темный тоннель, поезд пошел быстрее и вскоре остановился на платформе Курского вокзала. Кострова легко сошла с подножки купейного вагона, удерживая на весу чемодан. Осмотрелась по сторонам, словно отыскивая кого-то в толпе встречающих, поправила на темных, с едва заметной сединой волосах шелковую косынку и пошла, не оглядываясь, к зданию вокзала. В зале ожидания люди толпились у касс с надписями: «Для курортников», «Для военнослужащих», «Для матери и ребенка». «Как хорошо, что удалось закомпостировать билет в дороге», — подумала Кострова. Сдав чемодан в камеру хранения, она вышла к станции метро.
В этот час москвичи, обгоняя друг друга, спешили на работу. Кто-то притиснул ее к железным холодным перилам. «Извините», — проговорил высокий худощавый мужчина, на ходу засовывая в карман газету. Вера Михайловна с улыбкой кивнула ему. В пестрой движущейся толпе она чувствовала себя почти как дома. Через несколько дней ей вот так же придется каждое утро спешить на завод. Она даже убыстрила шаг, но вспомнила, что до отхода поезда оставалось еще три часа, и медленно пошла по улице. На углу сгружали с машины плоские ящики с виноградом. Рядом из молочного магазина выходили женщины, неся продукты в сейлоновых сетках. У газетного киоска быстро скоплялась и таяла живая очередь. Вера Михайловна встала в хвост ей и подвигалась вместе со всеми.
Она около месяца жила в горном селении на квартире одной армянской семьи. Вместе с хозяевами питалась, помогала им собирать в саду фрукты. С тремя загорелыми девчонками — дочерьми хозяев — ходила к морю купаться, а вечером варила на улице в казане кукурузу и аппетитно ела ее с маслом и солью. Все это время Вера Михайловна была оторвана от газет, книг, «от жизни», как она сама себе говорила. Новости сообщала только Аленка в письмах. Но они были свои, рудногорские. Закончил гастроли московский театр Ермоловой, и все без ума от артистки Шатровой. Приезжал Эсамбаев, танцевал в обеденный перерыв на заводе. Его торжественно нарекли почетным металлургом. Всех очаровали Ганзелка и Зигмунд, и они были на заводе. И Ганзелка сказал: «Рудногорск — это Мекка социализма. Ему будут поклоняться потомки…»
Усвоенный Аленкой в письмах легкий иронический тон мешал уяснить, что было в действительности, а что она придумала сама. В середине месяца Аленка уехала со студентами на уборку овощей в колхоз, и Вера Михайловна не получала даже таких скудных известий. Сейчас, в очереди, сухой шелест газет волновал ее, вызывал нетерпение: что там в мире?
— Назад к министерствам, кажется, пойдем, — сказал кто-то в очереди, развертывая газету. В голосе слышалась нескрываемая ирония.
Кострова вытянула шею, заглянула через плечо в газету и увидела большую редакционную статью «Совершенствовать формы управления». Она вспомнила давние разговоры об упразднении совнархозов и подумала, что за это время, наверно, произошли перемены.
С газетами в руках Кострова зашла в кафе на улице Горького и, поудобнее устроившись у окна, углубилась в чтение. В статье ничего определенного не говорилось, но можно было понять, что готовятся какие-то изменения в управлении промышленностью.
Вера Михайловна допила кофе, отставила от себя чашку и задумалась. Она-то хорошо помнит то время, когда были министерства. Скептик в очереди сказал: «Назад к министерствам». К счастью, настроения отдельных лиц не определяют хода событий. «Назад» не может быть хотя бы потому, что страна тоже встает на крыло. У нее широкий размах крыльев. И пусть не всегда попутный ветер, она не замедляет движения. И все дальше и дальше уходит от прошлого Вот уже появились новые научные требования к руководству.
«Хорошо бы встретиться сейчас с Бартеневым, — мысленно сказала себе Вера Михайловна, — он-то наверное знает, что? загадывается».
С той минуты, как сошла с поезда, Кострова подсознательно чувствовала Бартенева все время рядом. В эти годы не раз встречалась его фамилия среди списков депутатов Верховного Совета и лиц, присутствующих на правительственных приемах. Но ей он всегда представлялся таким, каким был тогда — в сапогах, в темной косоворотке, со следами заводской пыли на руках и лице.
Вера Михайловна машинально поправила прическу, встала, накинула светлый плащ и решительно направилась через улицу к телефону-автомату. Нет, газета тут ни при чем. Она еще вчера знала, что не удержится, позвонит. Потому и купила билет на московский поезд…
Тонкий пален медленно крутил диск аппарата, и с каждым поворотом в черном кружочке, как в рамке, все отчетливее проступало знакомое лицо со странным смешением воли и внутренней мягкости. Вера Михайловна очнулась от чужого, незнакомого голоса: «Вас слушают».
— Мне Бартенева, Андрея Федоровича, — глухо выговорила Кострова.
После короткой паузы ей ответили, что Бартенев в длительной командировке.
— Где? — настойчиво спросила она, решив, что теперь никакие расстояния не смогут отнять у нее Бартенева, она непременно дозвонится.
— Он в Индии, — говорил кто-то в трубке.
В круглом диске телефонного аппарата оскалились белые цифры.
На противоположной стороне улицы открывали магазин «Синтетика», и толпа женщин скученно двигалась к двери. Изящные разноцветные автомобили и шашечные такси бесшумно мчались навстречу друг другу. Заметив зеленый огонек, Кострова взмахнула рукой. Ей надо было перевезти вещи с Курского вокзала на Казанский. А главное, ей хотелось остаться одной, совсем, совсем одной и мысленно повторить ту свою жизнь, в которую впервые вошел Бартенев.
Кто-то верно сказал: вновь прочитать уже прочитанную книгу, значит, вновь увидеть старого друга… В дороге за трое суток она прочтет свою ненаписанную книгу, заново переживет за себя и за него все, что волновало, печалило, радовало. Чувства, перекипевшие, но не остывшие, помогут ей правдиво восстановить в памяти все, как было… Она посмотрит на свою жизнь со стороны, по какому пути шла тогда и по какому идет теперь. В собственной судьбе увидит судьбу страны и, наверное, найдет объяснение тому, что воплощается теперь в новых формах, в новом качестве. Аленка сейчас бы сказала: «Миновала пора молодости, наступил расцвет рассудительности». Ну, что ж, у старых деревьев, ствол которых пересекли шрамы и рубцы, листья зеленеют так же, как у молодых. Только под старым деревом больше сухих веток, и люди, желая разжечь костер, всегда устремляются к нему…
В середине дня Кострова выехала на Урал, в Рудногорск.
I
…Поезд продолжает свой путь. А она, Кострова, продолжает путешествие в свое прошлое. Ей не надо делать над собой усилий, чтоб вызвать образы. Они в ней, живут с ней вместе. Они прошли через ее мозг и кровь: одних она когда-то любила, других презирала. И потому ничего не может быть ложного в ее воображаемой действительности, она все представит так, как было — тогда, в сорок восьмом году.