Все она делала правильно, точно по инструкции. Даже в той ее части, где говорилось о нежелательном употреблении во время проведения курса алкогольных напитков. Она и не употребляла алкоголя, она предпочитала хорошее пиво, как когда-то отец, как мать — в молодости, не видя в нем и для себя особой опасности, тем более что такой вариант и не оговаривался в многочисленных инструкциях. А пиво в Латвии, как и всемирно знаменитый «Рижский бальзам», были визитной карточкой во все времена. И, кстати, опыт тех, кто уже прошел подобный курс похудения, и удачно, свидетельствовал о том, что она выбрала для себя наиболее верный вариант.
Подруги позвонили по указанному в сопровождающей инструкции телефону и договорились с представителем фирмы, занимающейся поставками и распространением указанной в объявлении продукции о том, что уже назавтра им будут доставлены тайские таблетки для проведения «очень сильного» курса «эффективного похудения» в течение 28 дней. То есть это было как раз то самое, что и требовалось режиссеру для выполнения его грандиозного творческого замысла.
Лора строго придерживалась указаний инструкции, за малым исключением. Лето было очень жарким, уехать куда-то она не могла, и потому, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество и умерить нетерпение, с которым она ждала возвращения, она фактически сама начала работу над текстом пьесы, полагая, что очень обрадует режиссера знанием текста. А паузы, спасаясь от потной духоты, разбавляла любимым пивом. Нечасто и немного, просто для удовольствия. А может быть, и по привычке.
Что произошло, никто из ее знакомых, начиная с матери и лучшей подруги, так ничего понять и не смог. Примерно за неделю до окончания курса актрисе стало плохо. На следующий день — еще хуже. Обеспокоенная мать вызвала врача, и тот предложил немедленно госпитализировать больную. А дальше случилось и вовсе страшное. Был поставлен диагноз: цирроз печени. Который и подписал приговор…
Единственное, чем смогли помочь резко постаревшей от горя матери работники дирекции и постановочной части, готовившие театр к новому сезону, а также немногие, оставшиеся в городе актеры, — это с последними почестями похоронить ее единственную дочь при обилии живых цветов рядом с могилой отца, широко известного в бесконечно далекие теперь советские времена партийного функционера. По неписаному театральному обычаю, коллеги проводили талантливую актрису в последний путь аплодисментами…
Вернувшийся из отпуска, счастливый и опьяненный свалившейся на него, в конце концов, удачей, режиссер был, в прямом смысле, раздавлен ужасной вестью, которую услышал в театре. Он вдруг почувствовал, как земля с диким грохотом вырвалась у него из-под ног. Нет, в театре, как уже было сказано, конечно же, знали об их нежных чувствах друг к другу, трудно бесконечно таить очевидное, но чтоб так переживать?! Случайные свидетели происшедшего потрясенно молчали, не находя слов утешения и не зная, чем реально помочь. Однако режиссер недаром слыл по-мужски сильным и выносливым человеком, он сам вышел из шокового состояния. Сам же и поднялся с пола, растирая ладонями виски, мокрые от вылитой ему на лицо воды из директорского графина. И первое, что с изумлением услышали окружавшие его коллеги, была его фраза о том, что «Отелло», несмотря ни на что, будет поставлен! И посвятит он его бессмертной памяти замечательной актрисы…
Да, режиссер явил себя истинным творцом, а не размазней, засунутой в мужские брюки. И, вероятно, неоспоримая, по-своему, истина заключена в том, что все-таки настоящее, подлинное искусство должно быть выше всяческих жизненных трагедий, и в этом его бессмертная сила!
Но искусство искусством, а нелепая и, главное, непонятная, беспричинная смерть действительно любимой женщины не давала покоя ставшему нервным и излишне впечатлительным истовому служителю Мельпомены. Он с трудом переживал личное горе, ибо все, что окружало его, напоминало о невыносимой потере: и красивая, большая фотография актрисы в траурной рамке с муаровым черным бантом, установленная в фойе, которую никто не хотел убирать по своей воле, а указаний не последовало, и маленький, печальный венок на двери ее гримуборной, и даже тонкий запах ее любимых духов, словно бы по-прежнему витавший в стенах театра.
Никто толком так и не с мог объяснить ему, что произошло. Правда, во время похорон, узнал он, якобы распространился слух, что актриса стала жертвой собственной трагической ошибки. Она слишком уж решительно, без всяких к тому оснований, решила похудеть, хотя, по общему мнению, нужды в том никакой не было, и провела самостоятельно какой-то курс лечения, не согласовав его элементарно с любым, понимающим в этом толк врачом. Вот они, результаты бестолкового самолечения! Шаманство! Безграмотность! Идиотизм и невежество XXI века! Сколько еще жертв требуется принести на алтарь непроходимой глупости?!
Каждое слово болезненно уязвляло самолюбие режиссера и взывало к поиску справедливости, к установлению истины. А кто мог ею обладать? Мать покойной? Но она знала только о самом факте приема дочерью каких-то таблеток. Подруга? Та, в квартире которой в лучшие дни, казавшиеся теперь такими далекими и скомканными, но безмерно счастливыми, встречался он, тайком проходя в темный, пахнущий сладковатым дымком печного отопления, подъезд. Пожалуй, только одна Инга и могла бы что-то поведать безутешному, безмерно опечаленному «жениху». Он ведь так долго добивался личного одиночества, чтобы затем коренным образом изменить свою жизнь, что, получив его, наконец, ужаснулся, утеряв в единый миг реальные перспективы.
Для Инги причина случившейся беды не составляла тайны. Да, она в курсе, она и сама помогала советами, но кто ж знал, что Лора пошла на огромный риск, ни с кем из врачей не посоветовавшись предварительно? А все — от неистового желания срочно похудеть! И вот трагический результат. Не менее печальная подруга повествовала горькую сагу, а режиссер, неожиданно обнаружив совершенно не характерные для себя прежде чувствительность и даже слезливость, рыдал, сжимая лицо ладонями. Он клял и казнил себя, будто и в самом деле был виновником нелепой смерти любимой. И его раскаянье вдруг оказало на Ингу настолько сильное впечатление, что она превозмогла в себе естественную неприязнь к несчастному «творцу прекрасного» и попыталась немного утешить его, как могла бы это сделать любая, даже не слишком искушенная в театральном искусстве, женщина, способная понять горе ближнего. Неожиданно для себя самой, она бережно приняла в свои объятия режиссера, жаждавшего немедленного и жаркого утешения. Искренне плачущие, зрелые мужчины всегда вызывают у женщин неистовое желание простить, успокоить, пригреть на своей груди таких, оказывается, беспомощных и потерявшихся в душевных и физических муках, «гераклов-победителей». Что, в конечном счете, и произошло, — на исходе вечера, когда общая неясность в сердцах и мыслях особенно нетерпеливо сближает душевно обнаженных людей.
Так в совместных рыданиях и оправданиях произошло у них нечаянное сближение, переросшее к середине ночи в методичное и целенаправленное взаимное утешение. А ближе к утру у режиссера, вновь ощутившего свои, как оказалось, не до конца растерянные творческие силы, возникла твердая уверенность в том, что слова о спектакле-памятнике, сказанные им в театре, действительно более чем уместны. Но если у него в те минуты еще и оставались бы какие-то отдельные неясности по этому поводу, то у женщины, томно вздыхающей в его объятиях, никаких сомнений вообще не оставалось: решение принято исключительно правильное. И, самое главное, — высоко нравственное. Это будет действительно достойная память!
Ах уж этот артистический мир, в котором все так хрупко и условно!..
Уходя от своей очередной любовницы, режиссер с благодарностью унес в кармане переданные ему ключи от ее квартиры: вдруг ему срочно потребуется тайно прийти и склонить свою талантливую и несчастную голову на высокую и чувственную грудь впечатлительной женщины? Вдруг захочется жарко припасть к ее широкому и сильному, почти неженскому плечу в минуты собственного творческого томления и одиночества? Всякое ведь случается возле свежего источника новой любви!..