— Понятно. Значит, когда я повез тебя на юг, в этот заповедник суеверий, ты преследовала свои цели.
Тэнси невесело рассмеялась:
— Сказать по правде, да. Я схватывала все на лету.
Меня не отпускала мысль, что когда-нибудь мои познания мне пригодятся. Так что, возвратившись осенью в Хемпнелл, я сумела совладать с некоторыми своими страхами.
Норман кивнул. Ну разумеется! Недаром тихий энтузиазм Тэнси, с каким она выполняла скучные секретарские обязанности, представлялся ему довольно-таки неестественным.
— Но к колдовству ты не прибегала, — с нажимом произнес он, — пока я не заболел зимой воспалением легких?
— Ты прав. До того я словно играла в игрушки — твердила, просыпаясь по ночам, обрывки заклинаний, бессознательно избегала делать то или другое, потому что это сулило беду, например, не подметала крыльцо в темноте и не клала крест-накрест ножи и вилки. Когда же ты заболел… Если любимый человек умирает, чтобы спасти его, годятся любые средства.
В голосе Нормана прозвучало сочувствие:
— Конечно, конечно. — Впрочем, он тут же спохватился и вновь заговорил наставительно, как учитель с учеником:
— Но, сдается мне, ты уверовала в то, что твое колдовство действует, лишь после моей стычки с Поллардом по поводу сексуального образования, которая обошлась для меня без последствий, и в особенности после того, как моя книга в 1931 году получила хорошую прессу.
— Верно.
Норман откинулся на подушки.
— Господи, — пробормотал он.
— Что с тобой, милый? Надеюсь, ты не думаешь, что я пытаюсь отнять у тебя частичку твоей славы?
— Господи боже, нет. — Смешок Нормана больше походил на всхлип. — Но… — Он запнулся. — Ладно, раз так, начинай с тысяча девятьсот тридцатого.
20 часов 58 минут. Норман протянул руку, включил свет и сощурил глаза. Тэнси наклонила голову.
Норман встал и потер тыльную часть шеи.
— Меня беспокоит то, — сказал он, — что постепенно ты стала полагаться на колдовство во всем и не предпринимала ничего, вернее, не позволяла мне что-либо предпринимать, без подходящих к случаю защитных заклинаний.
Это напоминает мне…
Он собирался сказать «разновидность шизофрении», но вовремя остановился.
— Я даже поменяла все «молнии» на крючки, — хрипло прошептала Тэнси, — ведь считается, что они ловят злых духов. А зеркальные украшения на моих шляпках, сумочках, платьях — ты догадался правильно, это тибетское средство от сглаза и порчи.
Норман подошел к жене:
— Послушай, Тэнси, но почему?
— Разве я не объяснила?
— Да нет, почему ты продолжала заниматься этим год за годом, если, как ты только что призналась, сомневалась в действенности своих усилий? Я никак не ожидал от тебя такого…
Тэнси призадумалась.
— Знаю, ты назовешь меня романтичной дурочкой, но я убеждена, что женщины первобытное мужчин, ближе, чем они, к древним верованиям, »— проговорила она. — И потом, я с детства была впечатлительной. Ведал бы ты, какие диковинные фантазии порождали во мне проповеди моего отца, истории, которые рассказывали нам старые дамы…
Вот вам и сельские священники, мысленно простонал Норман. Вот вам пуританская и рассудительная глубинка!
— В общем, много было всего. Если хочешь, я исповедуюсь перед тобой, но рассказ будет недолгим.
— Хорошо, — согласился он, — только давай попутно перекусим.
21 час 17 минут. Они сидели лицом к лицу в веселой красно-белой кухне. На столе лежали нетронутые сандвичи, чашки остывшего черного кофе были наполовину пустыми. Супруги словно поменялись ролями. Теперь Норман отворачивался, а Тэнси пристально глядела на него.
— Так что же, Норман, — промолвила она наконец, — по-твоему, я сошла или схожу с ума?
Именно такой вопрос ему и требовался.
— Нет, — ответил он, — хотя одному лишь богу известно, что подумал бы посторонний, узнай он то, что ты выложила мне. Нет, ты не сумасшедшая, однако, как и все мы, страдаешь неврозом. И твой невроз приобрел весьма необычную форму.
Осознав вдруг, что голоден, он взял с тарелки сандвич, с минуту обкусывал его со всех сторон, а потом решительно вгрызся в самую середину.
— Понимаешь, у всякого человека имеются собственные ритуалы и обряды, те привычные способы, какими мы едим, пьем, спим и моемся в ванной. Мы едва догадываемся о них, тогда как они, если их проанализировать, наверняка показались бы нам бессмысленными причудами. Возьми хотя бы стремление наступать или, наоборот, не наступать на трещины в асфальте тротуара. Так вот, твои ритуалы благодаря обстоятельствам, в которых ты находишься, оказались настолько тесно переплетенными с колдовством, что даже ты сама вряд ли теперь разберешься, где что. — Он помолчал, давая Тэнси усвоить услышанное. — Важно следующее: пока об этом знаешь ты одна, твои колдовские забавы ничуть не серьезнее того пересчитывания слонов, каким убаюкивает себя при бессоннице средний человек.
То есть социального конфликта не возникает.
Он вскочил и заходил по кухне, по-прежнему жуя сандвич.
— Господи, сколько лет я посвятил изучению того, почему люди делаются суеверными и как они ими делаются! Отчего же я не заметил, что с тобой творится?! Что такое суеверие? Заплутавшая, необъективная наука! А потому удивительно ли, что в нашем загнивающем, полном ненависти и злобы, обреченном мире мужчины и женщины тянутся к суеверию? Видит бог, я бы прославлял самую черную магию, если бы она сумела покончить с атомной бомбой!
Тэнси поднялась со стула. Глаза ее ярко сверкали.
— Значит, — проговорила она с запинкой, — ты не презираешь меня и не считаешь сумасшедшей?
Он обнял ее:
— Черт побери, конечно же, нет!
Она заплакала.
21 час 33 минуты. Они снова уселись на кушетку. Тэнси перестала плакать, голова ее покоилась на плече у мужа.
Некоторое время они молчали. Нарушил тишину Норман. В его голосе слышались обманчиво мягкие нотки, словно он был врачом, который убеждает пациента в необходимости повторной операции.
— — Разумеется, тебе придется все это прекратить.
Тэнси села прямо.
— Нет, Норм, я не могу.
— Почему? Ты только что согласилась с тем, что колдовство — сплошная чушь. Ты даже поблагодарила меня за то, что я раскрыл тебе глаза.
— Да, но все же… Пожалуйста, Норм, не заставляй меня!
— Ну будь же благоразумна, Тэнси, — увещевал он. — Ты и так столько уже натворила глупостей. Я горжусь тем, что у тебя хватило духа признать свои заблуждения. Но нельзя останавливаться на полпути! Коль ты начала пользоваться логикой, изволь довести дело до конца. Ты должна избавиться от всего, что хранится в твоей комнате, от всех талисманов и тому подобного!
Она покачала головой.
— Не заставляй меня, Норм, — повторила она. — По крайней мере не требуй, чтобы я рассталась со всем сразу, иначе я буду чувствовать себя беззащитной.
— Напротив, у тебя прибавится сил, ибо ты поймешь, что тем, чего достигала, как ты думала, с помощью колдовства, обязана лишь своим собственным непознанным возможностям.
— Нет, Норм. Неужели это так важно? Ты же сам назвал колдовство чепухой, безобидной забавой.
— Теперь, когда о нем известно мне, оно перестало быть твоим личным делом. И, кстати, — добавил он почти зловеще, — насчет безобидности это еще как посмотреть.
— Но почему сразу? — продолжала недоумевать Тэнси. — Почему не постепенно? Скажем, ты позволишь мне сохранить старые амулеты, если я пообещаю не заводить новых.
Он покачал головой:
— Нет, если уж отказываться, то как от спиртного — раз и навсегда.
Голос Тэнси едва не сорвался на крик:
— Норм, я не могу, понимаешь, я просто не могу!
Внезапно она показалась ему большим ребенком.
— Тэнси, ты должна.
— Но в моем колдовстве не было ничего плохого? — Подмеченная Норманом детскость становилась прямо-таки пугающей. — Я пользовалась им не для того, чтобы причинить кому-то зло, я не желала невыполнимого, не просила, чтобы тебя сделали президентом Хемпнелла! Я всего лишь хотела защитить тебя!