А может, действительно не захотела вернуться?
Небо над замершими к ночи вершинами сосен еще таило в себе отсвет угасшего дня, а лес уже погрузился во тьму. Беспокойство все больше охватывало Федора — что делать? Но что он мог сделать? Лежал на уже отсыревшей к ночи траве, держал в руке повод. Лошадь беспрестанно дергала — тянула в кусты, к свежей траве. Не отпуская повод, он думал, что надо отсюда смываться, не дожидаясь Зины. Если не пришла к вечеру, то вряд ли придет вообще. Ночью она его не найдет. Заблудится. Если даже станет искать.
Взобраться на лошадь было трудно, и он долго примеривался, как это сделать. Словно в детстве, когда отводил отцовскую лошадь в ночное. Но тогда было про-
сто — подвести ее к изгороди, с которой легко вскочить на их Рыжика. Здесь не было ни изгороди, ни удобного дерева, ни подходящего пня. Хорошо, что лошадь оказалась немолодой, вроде спокойной. Она покорно позволила Федору опереться на ее передние ноги, и он поднялся, перебросил через ее голову повод. Стоя на здоровой ноге, держался за хребет лошади. Но с первого раза вскочить не смог, не хватило силы, и он свалился наземь. Недовольно переступив задними ногами, лошадь отошла в сторону. Лежа на земле, Федор корчился от боли.
Подождав, пока уймется острая боль, попробовал взобраться снова. И снова неудачно.
Только после четвертой или пятой попытки удалось подскочить выше и он осторожно перенес через лошадиный круп налитую болью ногу. По стопе, чувствовал, поползла струйка крови.
Куда в ночном лесу ехать, было неизвестно. Вперед, куда ушла Зина, не пробраться — мрачная стена кустарника преграждала путь. Дорога назад была вроде свободнее, и туда незаметно повернула лошадь. Федор отпустил повод — пусть идет, куда хочет. Сам согнулся как можно ниже, чтобы меньше цепляться за ветки, бережно подобрал раненую ногу. Было больно и чертовски неудобно, он мог свалиться. Словно понимая бедственное положение всадника, лошадь осторожно пробиралась в темноте. Нигде не запуталась в зарослях, не наехала на лесную рогатину. Неожиданно для себя Федор ощутил благодарность к этой заезженной крестьянской труженице. Чем он отблагодарит ее? Даже не дал попастись вволю…
Федор ждал, что лес вот-вот кончится и он выедет в поле. Но лес не кончался, вокруг простирался мрак, вверху меж хвойными вершинами пятнами просвечивало ночное небо. Казалось, он бесконечно долго ехал какой-то полузаросшей стежкой, возможно, заброшенной лесной дорожкой. Вокруг было спокойно, лес не шумел. Птицы уже не пели и ничто не нарушало настороженной тишины леса. Лишь однажды какая-то сонная птица, захлопав крыльями, пролетела над ним, и все вокруг снова затихло.
Со временем, однако, его решимость уехать из леса стала ослабевать. Появилось желание вернуться — туда, где его оставила Зина. Но этот ночной путь без следа растворялся во мраке — ничего ни вернуть, ни узнать в лесу было невозможно. Наверное, как и в жизни тоже. Прошедшее неподвластно человеку, ничего уже изменить нельзя. Разве что в настоящем и, может быть, в будущем — у того, у кого оно есть. Что до Федора, то его будущее всегда выглядело сомнительным. И до войны, и в войну. Теперь бы выбраться ему из этого мрачного, неприютного леса, который днем спасал, а теперь может погубить его. Все с большим беспокойством он ощущал, что едет неизвестно куда.
Но и куда ему ехать, если Зина осталась в лесу? Наверняка будет его искать. Прежде сомневался в этом, но постепенно понял — будет искать. А он смылся…
Федор уже перестал думать о ней плохо. Это он виноват во всем, что случилось, и вот он покидает ее. Уходит из леса и от нее тоже. Это было бы ужасно, если бы оказалось правдой. Потому что не о себе он беспокоился, когда отдал ее полицаю, — только о ней, которую любил. Другое дело, чем обернулась эта его любовь. Выходит, против нее… Наверно, никогда не следует решать за других, каждый должен решать за себя. Жаль, на войне так не получается. На войне сплошь и рядом все решается за других. Сатанинская логика здесь правит правдой.
Он долго ехал во тьме, вслушиваясь в затаенную тишину леса. Ветра не было, лес не шумел. Лишь иногда что-то слабо ворошилось в деревьях — похоже, просыпались первые птицы. Или с вершины вниз падала шишка, подскакивая на сучьях. Сидеть верхом с больной, полусогнутой ногой было дьявольски неудобно. Спустя какое-то время лошадь вывезла его на твердую лесную дорогу. Здесь стало тише, за голову и плечи перестали цепляться сучья, и он подумал, что, возможно, скоро выберется в поле. Теперь, когда он остался без Зины, его спасителем оказалась лошадь. Эта заезженная, плешивая кобылка с белыми пятнами старых потертостей на загривке. Воронка, на котором он ездил в отряде, уже не вернуть. Будет ездить какой-нибудь полицай…
Эх, Зина, Зина!… Он понял, что не сможет справиться с уже возникшим чувством брезгливости. Ясно, что тогда на дороге поступил неправильно, не по-мужски. Но как было поступить правильно? Старался не дать ей погибнуть, в этом все дело. Все-таки и на войне жизнь имела собственную ценность и была дороже любви. Только живой здесь мог что-то значить, мертвый не значил ничего. Говорят, память! Но память — пыль на ветру, тень на песке. Пока ты живой — помнят, а умер — твое место займут другие. Те, кто ближе окажется.
Постепенно, однако, его заняли иные заботы, — прежде всего, как выбраться из леса? В этом районе он никогда прежде не был, но кое-что помнил по карте. Видимо, здесь проходил край огромной Волчанской пущи, из которой следовало пробираться на запад. Только бы добраться до поля, увидеть звезды. Небо укажет выход. В лесу выхода нет, ночью в лесу каждый — слепой…
Сначала Зина бежала по лесу, пока не влезла в сухую осоковатую заболоть, до дна высохшую за жаркие дни. Выбралась из жесткой, режущей ноги осоки, пошла медленнее, охваченная новым беспокойством — по пути сюда этой осоки вроде не было. Туда ли она идет? Казалось, в том же направлении, откуда пришла. Но лес вокруг будто изменился, — исчез березняк, не было и малинника, сквозь который она пробиралась. Возможно, однако, она до них еще не дошла…
Торопилась и то бежала, то несколько замедляла шаг. Беспокойство о Федоре подгоняло, и она мысленно представляла себе, как он там? Возможно, уже возненавидел ее. Потому что — было за что. Хотя, может, и не было. Разве она по своей воле — он приказал, и она послушалась. Конечно, могла и не послушаться, но тогда их песенка оказалась бы спетой…
Нет, он не переменится к ней, он умный и все понимает. Никогда прежде не дал повода усомниться в своем к ней чувстве. Откуда и почему это чувство, она не знала и особенно не пыталась узнать. Помнит, как-то весной на рассвете лежали в шалаше, на деревьях рядом проснулись, завели свои хороводы птицы, — так дружно и красиво пели… В ласковую минуту спросила, за что он полюбил ее? И Федор ответил, подумав: не знаю… Молодая ведь, и красивая… Ну, конечно, молодая и красивая, немного разочарованно подумала она. Прежде всего потому, что — красивая. Похоже, однако, этого мало, хотелось услышать больше. Но больше он не сказал ничего. Ладно, подумала она, — в другой раз. Другого раза не случилось.
Но где он? В лесу уже смеркалось, потемнело в кустарнике, почти темно стало в ольшаниковых зарослях, через которые она с трудом пробиралась. Наконец, выбравшись из них, поняла, что заблудилась. Хотелось крикнуть, чтобы он услышал, но не решилась. Где-то поблизости могла проходить дорога и там убитый полицай, если его еще не забрали. А если прибрали, то могли оставить засаду. Крикнуть было нельзя.
Больно ударившись головой о низко торчащий сук, остановилась, а затем и упала. Ее охватило отчаяние — что ей делать? Где очутилась она и где командир отряда? Как же неосмотрительно они вчера поступили, сунувшись на то гумно. Как случилось, что он, который всегда был таким рассудительным, умным, которого все и всегда слушались, так опростоволосился? Правда, кое в чем он был и наивен, словно дитя, постоянно нуждался в заботе. Она и заботилась — о питании или об одежке. А то и в бою. Однажды спасла его, — сам об этом рассказывал. Когда выходили из Подневицкой блокады, он бежал впереди со своими разведчиками, она отставала, не успевая за ними. Ребята почти уже достигли лесочка, с фланга неожиданно выскочили немцы и развернули свой пулемет на сошках. Разведчики их не видели. И она изо всех сил закричала “Федя!” — аккурат за секунду до того, как огненные трассы замелькали наперерез. Федор упал. Потом говорил, что испугался ее отчаянного крика, подумал: ранена. А она закричала, испугавшись за него, и тем спасла его. Двух разведчиков там убило.