Дверь распахнулась, стоило потянуть за ручку. Энни с трудом втащила внутрь чемоданы и, из последних сил сражаясь с ветром, закрыла дверь. В груди у нее хрипело. Вконец истерзанная, она опустилась на чемодан, шумно, со всхлипами хватая ртом воздух.
Чуть отдышавшись, она почувствовала затхлый запах заледенелой комнаты. Прикрыв нос рукавом, Энни нашарила на стене выключатель. Кнопка щелкнула, но ничего не произошло. Или смотритель не получил ее имейл с просьбой включить генератор и затопить маленькую печурку, или оставил письмо без внимания. Онемевшие ноги и руки начали оттаивать, их пронзила пульсирующая боль. Энни сбросила покрытые снежной коркой перчатки на плетеный коврик возле двери, но не нашла в себе сил стряхнуть снег со спутанных волос. Джинсы намертво примерзли к ногам, стянуть их можно было, лишь сняв ботинки, а Энни так окоченела, что не могла даже думать об этом.
Но несмотря на смертельную усталость и отчаяние, она помнила, что должна достать кукол из задубевших на морозе чемоданов. Мама всегда держала возле двери разномастные светильники, Энни нащупала в темноте фонарь. До того как школам и библиотекам урезали финансирование, куклы приносили Энни более стабильный доход, нежели ее неудавшаяся актерская карьера или случайные подработки вроде выгуливания собак и раздачи напитков в закусочной «Кофе, кофе».
Трясясь от холода, она помянула про себя недобрым словом бессовестного смотрителя, который развлекался, катаясь верхом в бурю, вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями. Наверняка это Шоу проскакал на лошади у подножия холма. Кто же еще? Зимой эта часть острова оставалась необитаемой. Расстегнув молнии на чемоданах, Энни достала все пять кукол. Затем разложила их на диване, не снимая защитных пластиковых чехлов, и с фонарем в руке проковыляла по холодному как лед дощатому полу в глубину дома.
Внутри Мунрейкер-Коттедж нисколько не напоминал традиционную для Новой Англии рыбацкую хижину. На всем – от наводящей ужас чаши из черепа какого-то мелкого зверька до вычурного золоченого комода в стиле Людовика XIV, на котором мать Энни вывела надпись «Забей болт» черной краской из баллончика – лежала печать эксцентричности, свойственной Марии. Энни предпочитала более уютную атмосферу в доме, но в лучшие дни ее матери, когда та задавала тон в мире моды, вдохновляла известных модельеров и служила музой целому поколению молодых художников, этот коттедж, как и квартира Марии в Манхэттене, не сходил со страниц самых престижных журналов, посвященных дизайну и интерьеру.
Но те дни давно миновали, в богемных кругах Манхэттена замелькали новые имена, появились свежие молодые лица, и о Марии все забыли. Богатые жители Нью-Йорка начали приглашать других дизайнеров, собирая коллекции произведений искусства, и Марии пришлось распродать понемногу все свои ценности, чтобы поддерживать привычный образ жизни. К тому времени, как она заболела, все ее имущество ушло с молотка. Все, кроме загадочного «наследства» Энни, дожидавшегося владелицы в этом доме.
«Оно спрятано в коттедже. У тебя будет… куча денег…» – пообещала Мария за несколько часов до смерти. Но едва ли она сознавала, что говорит.
«Нет никакого наследства, – ехидно хохотнул Лео. – Твоя мать вечно фантазировала».
Возможно, если бы Энни проводила на острове больше времени, то знала бы, можно ли верить словам Марии, но она терпеть не могла это место и не показывалась здесь уже одиннадцать лет, с тех пор как ей исполнилось двадцать два.
Луч фонарика обежал спальню матери. Большая фотография в раме, изображающая изящную резную спинку кровати итальянской работы, служила спинкой двуспального ложа Марии. Два гобелена из вареной шерсти, купленных, похоже, на распродаже остатков в каком-нибудь магазине «Все для дома и сада», висели возле двери в гардеробную. Комната еще хранила знакомый запах матери – аромат малоизвестного японского мужского одеколона, стоившего целое состояние, так трудно было его достать. Энни вдохнула тонкий аромат. Она хотела бы почувствовать скорбь, как всякая дочь, потерявшая мать чуть больше месяца назад. Но ощущала лишь безмерную усталость и опустошенность.
Энни отыскала алую шерстяную накидку матери и пару толстых вязаных носков, прежде чем снять с себя одежду. Навалив на кровать все одеяла, какие только смогла найти, она забралась под лежалые простыни, выключила фонарь и заснула.
Энни даже не надеялась, что сумеет снова согреться, но когда около двух часов ночи ее разбудил приступ надсадного кашля, она обливалась потом. Ребра болели, словно их раздробили кувалдой, голова раскалывалась, а горло горело, как обожженное. Вдобавок ужасно хотелось в туалет, а в доме без воды это серьезная проблема. Когда кашель наконец унялся, Энни выбралась из-под одеял. Кутаясь в алую накидку, она зажгла фонарь и, цепляясь за стены, чтобы не упасть, побрела в сторону ванной.
Свет фонарика она направила вниз и потому не могла видеть свое отражение в зеркале над старомодной раковиной. Впрочем, Энни хорошо знала, что увидела бы в нем. Длинное бледное лицо, изнуренное болезнью. Острый подбородок, большие ореховые глаза и буйную гриву кудрявых светло-каштановых волос, торчащих во все стороны. Такие лица нравятся детям, но большинство мужчин находит их не столько привлекательными, сколько необычными, своеобразными. Лицо и волосы достались Энни от неизвестного отца. «Он был женат и не хотел даже слышать о тебе. Теперь, слава богу, его уже нет в живых». Вот и все, что знала о нем Энни. Фигурой она пошла в Марию: высокая и тощая, с костлявыми запястьями и локтями, с большими ступнями, узкими ладонями и длинными пальцами.
«Чтобы стать актрисой и добиться успеха, нужно обладать или редкостной красотой, или ярким талантом, – говорила Мария. – Ты довольно хорошенькая, Антуанетта, и ты одаренный имитатор, но мы должны быть реалистами».
«На самом деле мать никогда тебя не поддерживала», – констатировала Милашка банальную истину.
«Я готов стоять за тебя горой, – тотчас заявил Питер. – Я всегда буду преданно заботиться о тебе и любить тебя».
Обычно романтические уверения Питера всегда вызывали у Энни улыбку, но нынче ночью она могла думать лишь о бесконечной пропасти, разделявшей мужчин, которых она выбирала, и вымышленных героев ее любимых романов. Такая же непроходимая бездна пролегла между ее реальной жизнью и той, что она себе воображала.
Несмотря на яростные возражения Марии, Энни получила диплом театральной школы и провела последующие десять лет, проходя бесконечные пробы. Она участвовала в показательных спектаклях и шоу, играла в любительских театрах и даже исполнила несколько характерных ролей в авангардных пьесах на сцене крошечного экспериментального театра. Не густо. Минувшим летом она взглянула наконец правде в глаза. Мария была права. Энни неплохо выступала в амплуа чревовещателя, но в актрисы не годилась. После десяти лет, потраченных впустую, она осталась ни с чем.
Найдя бутылку женьшеневой воды, каким-то чудом не превратившейся в лед, она сделала глоток. Горло тотчас обожгло болью. Взяв бутылку с собой, Энни вернулась в гостиную.
Мария покинула коттедж еще летом, незадолго до того, как у нее обнаружили рак, и с тех пор не возвращалась сюда, но пыли в комнатах скопилось не много. Должно быть, смотритель все же выполнял часть своих обязанностей. Жаль, что он ограничился лишь малой долей.
Куклы лежали рядком на ярко-розовом викторианском диване. Куклы да видавшая виды машина – вот и все, что у нее осталось.
«Не совсем», – напомнила Милашка.
Верно. Оставался еще неподъемный долг, висевший над Энни. Долг, скопившийся за последние полгода жизни Марии, когда дочь старалась исполнять малейшую прихоть матери.
«И добиться наконец от мамочки одобрения», – съязвил Лео.
Энни принялась освобождать своих актеров от пластиковых чехлов. Пять внушительных фигур в два с половиной фута длиной с вращающимися глазами, подвижными ртами и съемными ногами. Подняв Питера, она скользнула рукой к нему под рубашку.