А тут еще тетка Шарлотта отравляла ему радости семейного очага: она вечно торчала у Лезаблей, во все совала нос, всем распоряжалась, делала замечания по всякому поводу, а молодые, смертельно боясь чем-либо ее рассердить, выносили ее назойливость смиренно, но со все возрастающей, хоть и скрытой досадой.
Тетка бродила по квартире шаркающей старушечьей походкой, непрестанно твердя своим писклявым голоском:
— Почему не сделано то, почему не сделано это?
Оставаясь наедине с женой, Лезабль раздраженно восклицал:
— Твоя тетка просто невыносима. Не желаю больше терпеть ее! Слышишь? Не желаю.
Кора спокойно спрашивала:
— Так что же прикажешь делать?
Тогда он выходил из себя
— Что за гнусная семейка!
А она все так же спокойно отвечала:
— Семейка-то гнусная, да наследство недурное, не правда ли? Не глупи. Тебе так же, как и мне, выгодно угождать тетушке.
И он умолкал, не зная, что на это возразить.
Тетка, одержимая мыслью о внуке, не переставая, донимала молодую чету. Загнав Лезабля куда-нибудь в угол, она нашептывала ему:
— Племянник, я желаю, чтобы вы стали отцом до того, как я умру. Я хочу видеть своего наследника. И не вздумайте меня уверять, будто Кора не создана быть матерью. Достаточно взглянуть на нее. Женятся, дорогой племянник, чтобы иметь семью, потомство. Наша пресвятая церковь запрещает бесплодные браки. Знаю, что вы небогаты, ребенок потребует расходов. Но, когда меня не станет, вы ни в чем не будете нуждаться. Я хочу маленького Лезабля, слышите вы? Хочу маленького Лезабля!..
Когда прошло полтора года супружеской жизни Лезаблей, а желание Шарлотты все еще не сбылось, у нее зародились опасения, и она стала проявлять настойчивость. Она потихоньку делала наставления Коре, житейские наставления женщины, в свое время видавшей виды и умеющей при случае об этом вспомнить.
Но как-то утром тетка почувствовала недомогание и не смогла подняться. Она никогда раньше не хворала, и Кашлен, весьма взволнованный, постучался к зятю:
— Бегите скорей к доктору, а начальнику доложите, что по непредвиденным обстоятельствам я сегодня в министерство не приду.
Лезабль провел тревожный день, все валилось у него из рук; он не мог ни составить бумаги, ни вникнуть в суть дела. Г-н Торшбеф, неприятно удивленный, заметил:
— Вы что-то рассеянны сегодня, господин Лезабль.
И Лезабль, томимый беспокойством, ответил:
— Я очень устал, дорогой патрон; всю ночь я провел у постели тетушки; состояние ее весьма тяжелое.
Однако начальник холодно возразил:
— Достаточно того, что при ней находится господин Кашлен. Я не могу допустить, чтобы все учреждение пришло в расстройство из-за личных дел моих подчиненных.
Лезабль положил перед собой на стол часы, с лихорадочным нетерпением ожидая, когда стрелка подойдет к пяти. И как только во дворе министерства зазвонили часы, он поспешил уйти, впервые покинув учреждение в положенное время.
Он даже нанял фиакр, настолько мучило его беспокойство, и бегом поднялся по лестнице.
Открыла служанка; он пролепетал:
— Ну как она?
— Доктор говорит — очень она плоха.
У него заколотилось сердце, и он едва выговорил:
— Ах, вот как!
Неужели она все-таки умрет?
Он не решался войти в комнату больной и вызвал Кашлена, который был при ней.
Тесть немедля вышел к нему, стараясь не хлопнуть дверью. Он был в халате и ночном колпаке, как обычно по вечерам, когда уютно сиживал у камелька. Он прошептал:
— Она плоха, очень плоха. Вот уже четыре часа, как она без сознания. Ее даже причастили.
У Лезабля чуть не подкосились ноги; он присел на стул.
— Где жена?
— Подле нее.
— А врач что говорит?
— Говорит, что это удар. Она может оправиться, а может и не протянуть до утра.
— Я вам нужен? Если нет, я предпочел бы не входить. Мне тяжело видеть ее в этом состоянии.
— Нет, отправляйтесь к себе. Если будет что-либо новое, я сразу вас позову.
И Лезабль вернулся к себе. Квартира показалась ему изменившейся — просторней, светлей. Но ему не сиделось на месте, и он вышел на балкон.
Стоял конец июля, и огромное солнце, скрываясь за башнями Трокадеро, изливало потоки пламени на великое множество крыш.
Небесный свод, пурпуровый у горизонта, менял оттенки, становясь выше бледно-золотым, потом — желтым, потом — зеленым, зеленоватым, словно пронизанным светом, потом голубел, переходя над головой в чистую и ясную лазурь.
Стрелой пролетали ласточки, бегло вычерчивая на фоне алого заката очертания своих серповидных крыльев, и над кровлями нескончаемых зданий, над далекими полями реяла алая дымка, огненный туман, из которого величаво, торжественно поднимались шпили колоколен, стройные верхушки городских сооружений. В пылающем небе, огромная и черная, возникала Триумфальная арка на площади Звезды, а купол Дома инвалидов казался вторым солнцем, упавшим с неба на вершину здания.
Ухватившись обеими руками за железные перила, Лезабль впивал воздух, как пьют вино, и ему хотелось прыгать, кричать, кувыркаться, так захлестнула его радость, глубокая и торжествующая. Жизнь казалась прекрасной, будущее — полным радужных надежд. Что же он станет делать? И он размечтался.
Он вздрогнул, услышав шорох за спиной. Это была жена. Глаза у нее покраснели и опухли от слез. Лицо казалось усталым. Она подставила ему лоб для поцелуя и сказала:
— Обедать будем у папы, чтобы оставаться поблизости от больной. Служанка посидит с ней, пока мы будем есть.
Он прошел за Корой в соседнюю квартиру.
Кашлен уже сидел за столом в ожидании дочери и зятя. На буфете стояла холодная курица, картофельный салат, вазочка с земляникой, в тарелках дымился суп.
Все сели.
— Вот невеселый денек, не хотел бы я, чтобы он повторился, — произнес Кашлен; голос его звучал равнодушно, а лицо выражало что-то похожее на чувство удовлетворения.
И Кашлен принялся уплетать за обе щеки — отсутствием аппетита он не страдал, — находя курятину великолепной, а картофельный салат необычайно вкусным.
Но у Лезабля теснило грудь, душу терзало беспокойство, и он едва прикасался к еде, напряженно прислушиваясь к тому, что происходило в соседней комнате. А в ней стояла такая тишина, словно там никого не было. Кора ничего есть не могла. Она всхлипывала, вздыхала и то и дело уголком салфетки вытирала слезы.
Кашлен спросил, обращаясь к зятю:
— Что сказал начальник?
Лезабль принялся обстоятельно рассказывать, а тесть требовал все новых подробностей, расспрашивая обо всех, словно он год не был в министерстве.
— Там, верно, все переполошились, узнав о ее болезни?
И он представил себе, как после ее смерти, торжествующий, явится в департамент и какие будут физиономии у сослуживцев. Но, словно отвечая на тайные укоры совести, он сказал:
— Я вовсе не желаю ей зла, нашей милой старушке! Богу известно, я хотел бы продлить ее дни, но все-таки это всех поразит. Папаша Савон даже про Коммуну забудет!
Только принялись за землянику, как дверь из комнаты больной приотворилась. Все трое вскочили, не помня себя от волнения.
Вошла служанка с обычным для нее безмятежно-глуповатым видом и спокойно сообщила:
— Уже не дышит.
Кашлен швырнул салфетку на стол и ринулся, как сумасшедший, в комнату старухи; Кора, с бьющимся сердцем, последовала за ним; только Лезабль остановился в дверях, вглядываясь в белое пятно постели, едва различимое в вечерних сумерках. Он видел лишь неподвижную спину тестя, склонившегося над кроватью, и внезапно из далекой неведомой дали, с другого конца света до него донесся, словно в сновидении, незнакомый голос, голос Кашлена, произнесший:
— Кончено. Она не дышит.
Лезабль увидел, как жена, зарыдав, упала на колени и уткнулась лицом в одеяло. Тогда он решился войти; Кашлен выпрямился, и Лезабль разглядел на белой подушке лицо тетки Шарлотты — с опущенными веками, запавшими щеками, застывшее и бледное, как у восковой куклы.