Как-то я пожаловался Славе, что не могу найти солиста. Пономарев пожал плечами:
- Что ж ты раньше не сказал? Давай попробуем одного паренька из Акбулакского детдома. Ему тринадцать лет. Голос не знаю как, а слух - обалденный... Юрка Шатунов.
Я сказал:
- Вези, - и подумал, скольким фамилиям я уже пытался придать эстрадный блеск. Не получилось. Теперь вот какой-то Шатунов...
Слава укатил в Акбулак и скоро вернулся с нахохленным, как чиж на мокрой ветке, подростком.
Я прикинул, вроде ничего, для сцены подходит. Довольно симпатичный. И характер угадывается такой, какой мне нужен.
Протянул ему гитару:
- Ну, давай, Лоретти из Акбулака, сбацай что-нибудь.
Юра взял гитару, откинулся спиной на дверной косяк. От этой его позы моя каморка сразу превратилась в какую-то подворотню, но стала почему-то уютнее.
- Живи, родник, живи, родник моей любви, - запел Юра.
Сначала он пел нехотя, будто сдавая экзамен по ненавистному предмету. Потом забыл про экзаменатора, то бишь про меня, про Славу Пономарева, с гордым видом собственника слушавшего песню Лозы, про то, что на карту поставлена его, шатуновская судьба. Хотя, что решается судьба, он, может, и не забывал. Только совершенно по-разному мы понимали, куда должна направиться его жизнь. Мне, слегка ошалевшему от его голоса, уже представлялось, как этот голос будет дарить тепло, доброту, нежность тысячам людей, как будет напоминать им, что мир невелик, и нельзя в нем гадить... Юра же в тот момент, как оказалось, ждал от судьбы совсем немногого: чтобы вызволила она его из Акбулака. Невмоготу там стало от издевательств старших ребят.
- Вода родника, живая вода, ты как любовь чиста... - пел Юра, взлетев голосом, нет, не к верхней октаве - к самой надежде, к вере, что, хоть и нелегкой будет новая жизнь, но все-таки легче, чем в Акбулаке, что еще существует родниковая чистота человеческих отношений.
Я остановил его и спросил:
- Будем петь? В группе?
Он кивнул головой. Без особых эмоций, потому что еще жил в песне, которую я прервал.
- Только одно условие, - предупредил я. - Я не люблю подпевал. Не люблю, когда солист то там чужую песню подхватит, то там... Как бездомная собака - репьи... Петь будем только свое.
- Даже "Голуби летят над нашей зоной" нельзя, что ли спеть?
- Для себя - ради бога, а со сцены - нет, - отрезал я.
- Что же тогда со сцены петь?
Я сел за "Электронику" и показал мелодию песни "Вечер холодной зимы". Потом наскоро написал на клочке бумаги слова.
- Есть у меня такая песенка... Давай попробуем.
Юра взял бумажку. Опираться на косяк двери не стал. Подошел к инструменту. Теперь это был немного другой человек.
Я положил пальцы на клавиши, и Юра запел, слегка отставая от музыки, так как разбирал мои каракули:
- Еще не скоро до весны, И звезды скрылись в снежных тучах.
Метели, вьюги холодны,
Но этот вечер самый лучший.
Как верю я твоим глазам,
Мы долго ждали этой встречи.
И необъятен шумный зал,
И этот вечер будет вечность...
До весны, действительно, было не скоро. На улице хмурилась зима. Но до "Ласкового мая" оставалось совсем немного, считанные недели. И первый шаг к нему был уже сделан. Юрий Шатунов впервые пропел мою песню.
...Потом Юра показал пальцем на "Электронику":
- А можно я на этой штуке попробую?
- Умеешь, что ли?
- Не-а, но сейчас научусь.
Я с иронией уступил ему место за клавишами. И он, ни разу, как оказалось, не видевший электрооргана, уверенно воспроизвел мелодию, которую я только что играл. Слух у него и впрямь оказался обалденым.
Обалденной оказалась и тяга к бродяжничеству. Когда на следующий день я пришел в интернат, радуясь, что наконец-то дело сдвинулось с мертвой точки, что к Новому году мы успеем сделать дискотечную программу, Слава Пономарев встретил меня нерадостной новостью:
- А Шатунов сбежал...
- Куда?!!
- В Тюльган, наверное. К своей тетке. Так оно потом и оказалось. И те две недели, что он пробыл там, были для меня не самые радостные. Что Шатунов вернется в Оренбург, я не сомневался. Ходу назад, в Акбулакский детдом, к былым своим обидчикам, ему просто не было. Я засомневался в другом: а нужна ли ему музыка? Увы, последнее мое сомнение полностью подтвердилось.
В интернат Юра, конечно же, вернулся. И репетировать мы с ним начали. Но каждый раз, когда Шатунов появлялся в моей рабочей каморке, я почти физически чувствовал, как он преодолевает себя, свое нежелание заниматься музыкой. Поет, а сам прислушивается к звукам шайбы, несущимся с хоккейного корта: И я понимаю, весь он сейчас там, среди пацанов-хоккеистов... А пение - это лишь форма благодарности за вызволение из акбулакского плена. Иногда он позволял себе врываться на репетиции даже не сняв коньки, и мне приходилось терпеть такое неуважение к песне. Я понял, что если хочу сохранить этого солиста, должен многое терпеть. И должен навести между нами какие-то личные мосты. Заразить его своими принципами, своей верой и любовью к музыке. Найти общие точки соприкосновения.
Что может нас объединить? Безусловно, хоккей... Но притворяться, что во мне вдруг проснулся страстный болельщик, категорически не хотелось. Да я не смог бы я этого сделать. Я стал присматриваться, какие, кроме хоккея, радости есть у Шатунова еще.