Пять минут между жизнью и смертью - Романова Галина Владимировна

Галина Романова

Глава 1

Славно было сидеть в парке на скамеечке. Сдвинуть кепку на затылок, расстегнуть три верхние пуговицы на рубашке, обнажая безволосую грудь, распластать руки по деревянной спинке, чтобы больше никто не подсел. Смотреть по сторонам, щуриться на солнце и ни о чем, ни о чем плохом не думать.

Погода была просто упоительной. Он всегда обожал август с его теплом, с его утренней прохладой, которой, сколько ни тужься, до вечера так июльской прыти и не набраться. С легким ленивым ветром, собирающим редкими горстями рано облетевшие тополиные листья. И небо ночное в это время любил, таких звезд, как в августе, в году больше не было, не смотрело их так много и глазасто сверху никогда, только в августе…

Он мечтал сейчас! Да как мечтал!

И о том, что может…

Да нет, уже начал жить совсем иначе. И все в его жизни сложится. И никто никогда ничем его упрекнуть не сможет. Ни жена, ни дети.

Детей и жены, правда, пока не было. Но он мечтал сейчас как раз о том, что они у него будут. Милая добрая фея – его жена. И славные нежные ангелочки – его дети. Она воркует, они щебечут. Никто никогда не ссорится, не злится друг на друга. Все счастливы, веселы и беспечны.

Такой семье, которая у него будет, позавидует каждый. Им и будут завидовать. Их любви, взаимопониманию, их достатку.

Что семья его станет жить в достатке, он не сомневался. Добыть целковый он всегда сумеет. Даже в самые черные дни свои он без хлеба не сидел. А черными они считались у него не от безденежья, а от того, что один он совсем оставался.

Мать умерла, болела потому что долго. Сестра уехала с каким-то командированным. Побросала в сумку свои вещи и сгинула. Не позвонила ни разу, не написала. Даже о смерти матери она не знает, потому что сгинула много раньше.

Вот когда ему было по-настоящему худо – когда он был один. А деньги…

Он всегда при деньгах. Миллионами не ворочает, но не без помощи сонных и рассеянных граждан наших и ремонт в квартире сделал приличный, и торговый ларек с сигаретами и водой минеральной поставил возле вокзала. Поначалу туговато дело шло, а потом все нормализовалось, и даже прибыль появилась, и какая. И мог бы спокойно жить теперь с доходов, и даже расшириться бы мог, и что-то начать планировать, но…

Но тянуло, как магнитом, к тому, без чего уже и жизни себе не представлял.

Болезнь? Да нет, вряд ли. Болезнь – это когда из магазина не могут с пустыми руками уйти, непременно спереть им что-то надо. Он лично в магазине никакого кайфа не ощущал. Никогда там не брал. А вот толкнуть незапертую дверь носком ботинка, крохотное мгновение послушать, как гудит пылесос, работает дрель или упоительно скандалят супруги, осторожно взять с крючка, оттоманки, пуфика, тумбочки борсетку, сумку, портфель – всегда бывало по-разному, раствориться тут же с уловом за дверью в никуда и навсегда – это было его призванием. В этом он был виртуозом. И ни разу за долгие годы своей бессменной службы воровскому делу он не был пойман, и даже ни разу не был заподозрен. Никем!!!

Он работал всегда один. Ни с кем не делился, никому о себе не рассказывал, не хвастался. Всегда помнил: что знает один – не знает никто, а знают двое – знают все.

Не был дураком и никогда не заходил в подъезды даже с намеком на то, что там могут быть установлены видеокамеры. Не маячил перед старушками, у тех глаз хоть и слабый, но сильно запоминающий. К слову, их никогда не грабил, считая это подлостью.

А вот одуревших от жира, от сонной рассеянности обывателей среднего достатка – да, обворовывал. Честно, между прочим, обворовывал. Лишнего не брал. Он не был мошенником. Он был просто вором. В этом видел свое призвание, и ни разу этого ему не пришлось устыдиться. Почему?

Да потому что он был честным вором! Скажете, что таких не бывает, что вор изначально подл, вероломен, бесчестен и все такое? Что он забирает у честных граждан то…

А вот тут-то и была самая главная закавыка, которая отделяла его от грабителей и подонков и причисляла к честным ремесленникам.

Он ведь не последнее забирал у граждан. Он забирал то, что плохо лежало. Ну, пришел ты домой, так запри дверь-то. А они и думать об этом забывают. Они толкнут ее ногой либо попой, швырнут на пол покупки и давай орать на мужа или жену – тут все зависит от того, кто притащил покупки, – что и помощи никакой, что все обнаглели, на шее сидят, свесив ноги. Вторая половина тоже потихоньку начинает заводиться. А когда кто-то из двоих коснется родителей, то тут хоть весь дом выноси, не заметят ничего.

Все он не выносил. Брал то, что обычно люди оставляют возле входной двери. Потрошил потом вещички этажом выше или ниже, все зависело от густонаселенности подъезда, от времени суток и времени года, иногда домой нес. Брал деньги, банковские карточки, что-нибудь еще ценное. Сумки выбрасывал, пустые кошельки тоже. Документы затем подбрасывал.

Правда, не всем.

Тут он тоже с личной необъяснимой неприязнью ничего поделать не мог. Вот не понравится кто, хоть убей: либо в урну паспорт, либо в баре в туалете на подоконник бросит, либо под ноги на остановке. А если человечек неплохой и просто жизнью замотанный, то документы возвращал…

Сегодняшний клиент его удивил, как никто другой. Первый раз в жизни удивил его клиент, а! Это потом уже сообразил, на кого нарвался, а поначалу решил, что чокнутый какой-то проживает в квартире семьдесят четыре на улице Ломоносова.

Как все было-то?

А было так…

Утро, не раннее уже, но и до полудня далековато. Народу во дворах мало, это и не плохо и не хорошо. В идеале – это когда либо никого, либо прохожих много. Но выбирать не приходилось. Он второй день едва не чесался от противного зуда, шлющего ему посыл пройтись по дворам. Он и пошел.

И, не обнаружив глазастых старух во дворе по улице Ломоносова, дом пять дробь один, нырнул в крайний подъезд. Послушал шум работающего лифта, подождал, не откроется ли дверь какая, вроде нет, и начал осторожно подниматься по лестнице.

На руки он еще в сквере натянул прозрачные перчатки. Сам сгондобил между прочим из женских колготок. И незаметно их на руках почти, и отпечатков никаких.

На нижних этажах никого, двери заперты. Он продолжил подъем. Здоровьем обделен не был, физкультурой занимался либо в комнате, либо на лоджии, поэтому, когда поднялся на шестой этаж, даже не задохнулся. Ткнулся в две квартиры справа от лестницы – заперто, за дверью тихо. Подошел к квартире с блестящим номерком семьдесят четыре, осторожно потянул книзу дверную ручку, дверка-то и подалась.

Он сразу, как положено – взгляд себе за спину, вниз по лестнице и вверх – никого. Дверь толкнул, та бесшумно открылась. В аккуратной прихожей, похожей на десятки других стандартной мебелью, зеркалом, телефонной тумбочкой и крохотным пуфиком слева от входа, никого не было.

И не раздавайся странный грохот из комнаты – квартира являлась однокомнатной, это он установил молниеносно, – можно было подумать, что квартира необитаема.

Обитаема-то была, да. Но почему-то ему сразу показалось, что тот, кто громыхал сейчас в комнате, не живет тут.

Почему так подумал? Да проще простого было догадаться.

Искал что-то – раз. Искал, выворачивая ящики шкафов на пол, торопился, значит. Если бы не торопился, действовал бы аккуратно. Через слово матерился. И матерился, строго контролируя звук и интонацию. Наверняка боялся, что его услышат. Остерегался!

А станет ли человек, ищущий что-то в своем жилище, контролировать так себя? Будет ли выбрасывать вещи на пол, если можно сделать это по-другому, аккуратно складывая их на стул, к примеру? Станет ли возмущаться громким шепотом, если можно орать в полное горло?

Нет! А этот и шептал, и ящики выворачивал, значит, был не у себя дома. Вероятно, это был вор!

Сделав такое открытие, на которое ушло чуть больше десяти секунд, он едва не рассмеялся в полный голос. Сунул руку за пуфик, придвинутый к платяному шкафу. Вытащил оттуда дорогой кожаный портфель, который приметил, едва войдя в прихожую, сделал осторожный шаг назад, прикрыл дверь и быстрым шагом двинулся вверх по лестнице.